— Прости, но из готового была только пицца, — чуть ли не извиняясь, проговорил Горский, — остальное пришлось бы долго ждать. Но если хочешь, поехали в ресторан.
Арина покачала головой и покосилась на тонкие кусочки итальянского лакомства.
— Не хочу. Сто лет уже пиццу не ела… С креветками, что ли?
— Как ты любишь, — улыбнулся Горский, заметив ее искренний интерес вкупе с голоднющими глазами. — Надеюсь, твои предпочтения не сильно изменились?
— Креветкам и кофе с пеночкой останусь верна до конца своей жизни. Горский, я не верю, что ты помнишь, что я любила двадцать лет назад.
— Не верь. А я все помню.
— Не верю. Я скорее поверю, что ты завел шпиона в моем окружении, — упрямо заявила Арина и потянулась за кусочком. — Ммм…
С превеликим удовольствием съела она кусочек, а следом — еще один. Невероятная вкуснятинка! Нежная, хрустящая, с креветочками! И плевать Арине, что выглядит она сейчас как сбежавший с голодного края хомяк — уминала лакомство и даже не замечала, как с улыбкой разглядывает ее Горский. Не до него. Подождет!
А он, даже не притронувшись к еде, подсовывал кусочек за кусочком своей голодной женщине, смотрел на нее и грустно улыбался, отмечая, что, кажется, нашел один безотказный способ ее ублажить. Скормив Арине добрую половину пиццы, Горский потянулся к бутылке шампанского.
— Пить не буду, — запротестовала она.
— Будешь, — кивнул ей в ответ.
— Горыныч!
— Давай-давай, — и протянул бокал. — За тебя, Аришка…
Арина только пригубила вино и тут же отставила бокал. Все-таки зря она поддалась на уговоры и не уехала домой — теперь так хорошо, что и уходить не хочется. А может, и не зря. Пора себе признаться: она сегодня ждала с ним встречи. Она, конечно, прекрасно понимает, что сейчас Горский старается, из кожи вон лезет, чтобы своего добиться, а когда добьется, вовсе не факт, что останется таким же внимательным, заботливым и добрым. Ну и пусть. В конце концов, разве не имеет она права на внимание собственного мужа? Просто надо голову не терять, помнить, что это за человек, и не ждать от него слишком многого. Арина украдкой взглянула на мужа — он сидит, задумчиво разглядывает вино в бокале, но пить не спешит. Думает о чем-то. Серьезный такой стал, не улыбается ей больше…
Почувствовав на себе взгляд, Горский обернулся, и серые льдинки полоснули по сердцу затаенной тоской. Пристально смотрел, долго… Как блудный кобель, что осчастливил всех собачьих дам в округе и теперь вернулся к родному дому в ожидании, что там его по-прежнему ждут и любят даже такого: потрепанного, с рваными ушами и грязной свалявшейся шерстью. Внешне у Горского этого, конечно, не заметно — нет сомнений, и в свои сорок пять он с легкостью даст фору двадцатипятилетним красавчикам, полным сил и энергии. Но в глазах его Арина видела все того же нагулявшегося ободранного пса, что стоит на пороге и ждет, когда его пустят в дом. А впустишь — он пройдется грязными лапами по пушистому белоснежному ковру, на радостях сгрызет ножку у дивана, перебьет все вазы в доме и в завершение завалит горшок с любимым твоим фикусом. А потом увидит очередную виляющую хвостом суку и опять исчезнет… Потому что природа у него кобелиная, потому что не может он иначе. Только все равно ведь впустишь. Простишь весь тот армагедон, что вернется вместе с ним, откормишь, вымоешь, блох выведешь и уши рваные залечишь. Потому что любишь эту скотину. Потому что не можешь без него и ждешь, что он вернется. И вот вернулся. Смотрит виновато.
— Горыныч, не смотри на меня так, — не выдержала Арина тоскливого его взгляда.
Она отвернулась, а через мгновенье почувствовала теплую ладонь на своей щеке. Сердце удар пропустило. «Горыныч, мы так не договаривались!» — завопило все внутри. В ответ осторожно, но настойчиво ее заставили обернуться, вновь и вновь смотреть в серые льдинки, полные раскаяния и осознания утрат.
— Горыныч…
Ей хотелось возмутиться, а получилось только просипеть. Жарко стало — это от вина, наверно. Она не уловила момент, когда он подкрался к ней так близко, что тепло его кожи, дыханье, запах стали ощутимы, невыносимы… Он слишком близко. Непозволительно близко. Касается ее, парализует тело, душу, волю…
— Горыныч, не надо. Ты же обещал… Саш, я все-таки домой поеду. Спасибо за ужин…
Арина захотела встать, сбежать от него, пока не сдалась глупым своим мечтаниям, но…
— Аришка, останься. Я прошу тебя, останься.
Внутри все замерло от голоса, полного мольбы, не смея ни поддаться, ни увернуться от желанного мужчины. И ничего Арина не может с собой поделать. Он склонился к ней, лбом к ее лбу прижался… По ее щеке провел ладонью, большим пальцем с нажимом прошелся по губам ее, будто желая проверить, все такие же ли они мягкие, податливые, как были когда-то, и замер. Да, они такие же, какими он их помнит: мягкие, теплые и отзывчивые — от одного его прикосновения чуть приоткрылись… Глаза у Горского потемнели. Арина, позабыв дышать, всматривалась в поглощающую разум темную бездну и понимала, что сдается и ждет лишь одного — когда вместо пальца на ее губах окажутся его губы. Он же поцелует? Он же не оставит ей возможности засомневаться, поумнеть и сбежать отсюда?
Но он не торопился. Все еще боялся прикоснуться. Все еще боялся, что упрямая гордая женщина оттолкнет, посчитав его напор возмутительным. Он же обещал не приставать… Но ждать уже не может — до обидных слез жалко потерянных лет, и терять еще хотя б минуту он не намерен. И до чертиков хочется припасть к этим мягким, податливым губам. Обнять ее, как женщину любимую. Раздеть и уложить в постель. С собою рядом, а лучше — под себя. И до самого утра просить прощение за все причиненные обиды, за все ее слезы и несбывшиеся, украденные, растоптанные им мечты. Обещать, что теперь-то все будет по-другому. Снова, как и много лет назад, вместе с ней строить надежды и мечтать о будущем. «Аришка, не гони меня», — прикрыв глаза, молил он молчаливо и терся носом об ее щеку.
Наконец, решившись, коснулся ее губ — осторожно, неспешно. Не встретив сопротивления, скользнул рукой к ее затылку и, придерживая, коснулся еще раз — уже уверенней, напористей… Никогда не думал, что сможет так волноваться, целуя женщину — а вот волнуется. Гладит волосы ее, а руки трясутся. Целует отрывисто, нервно… Другая б уже давно лежала под ним, а эту целовать страшно — вдруг сбежит, вдруг прогонит. И чувства ее ему не союзники — и любя, и прощая все, она оттолкнуть может. Но не спешит она его отталкивать. Только вдруг глаза прикрыла и заплакала — тихо так, беззвучно…
— Аришка, ты чего? — чуть отстранился Горский, испугавшись ее слез. — Я опять тебя обидел? Родная, не плачь, я не трону…
В ответ коснулись его лица ее пальцы. Чуть дрожа, прошлись они по щетине его, по скулам, из закоулков памяти выуживая воспоминания, как уже когда-то вот так его касались… Плача, Арина сама к губам его жадно прильнула.
Глубокая ночь, спят давно постояльцы, но в окне одного из номеров Арининого отеля все еще горит свет. Два человека на диване отчаянно вспоминали друг друга. Ругая себя, кляня за предательство, обнимал муж свою жену, целовал и не знал, кому молиться, чтобы навсегда стерлись из ее памяти обиды, чтоб не плакала больше, глядя на него, чтоб поверила, доверилась и к нему вернулась.
Арина сдалась, не сопротивлялась больше. Может, и не совсем пока, только на одну сегодняшнюю ночь, но сдалась. Резко отстранившись, с грохотом отодвинул Горский от дивана маленький столик. Растерянную жену свою подхватил как былинку и потащил на кровать — усадил Арину на краешек и на колени перед ней опустился. Подполз вплотную, ноги ее раздвигая, за бедра обнял и в глаза заглянул.
— Прости меня, Аришка! Родная моя женщина, прости! — с отчаянием, с мольбой зазвучали его слова.
— Обними меня, — еле слышно ответила Арина.
И он обнял. К животу ее щекой припал, в кулаках сжимая пушистую ткань халата. А под ним дрожит ее тело — чувствует Горский и дрожь, и жар ее кожи, и стук разбитого сердечка.
