а там кто знает, что будет.
Такси останавливается по адресу, указанному Слэйном в карточке. Выхожу из машины и удивлённо смотрю на церковь перед собой. Тихий район. Ночь. Никого нет рядом.
— Мисс Иде.
Кричу от страха и отпрыгиваю в сторону.
Надо было радоваться тому, что я одна, потому что теперь я уже не одна и знаю этих людей. Они подвозили меня, и это немного успокаивает тем, что они работают на Слэйна, а не на его отца. Хотя… уже не уверена. Если его отец руководит всем, то он может приказывать и им.
— Мы проведём вас внутрь, — говорят мне.
Киваю и сжимаю в кулаке перочинный ножик. На всякий случай взяла. Неизвестно, какие варианты смерти мне ещё подготовили. Но мы быстро поднимаемся по лестнице, и передо мной открывают двери церкви.
Слэйн выбрал странное место для встречи. Вхожу в тихую церковь, где пахнет свечами и ладаном. Меня окружают лавки и томики Библии, впереди расположен большой крест с распятьем. Замечаю одного человека, сидящего на скамье впереди, и иду к нему. Это Слэйн. Он поднимает голову, и я натягиваю улыбку.
— Привет, — шепчу я.
Слэйн кивает мне и указывает на место рядом с собой. Когда я сажусь, то повисает неловкое молчание. Мы сидим в абсолютной тишине, Слэйн смотрит перед собой, и я любуюсь его твёрдым подбородком, покрытой щетиной. Он снова в белой рубашке и брюках, а мне бы так хотелось его видеть таким, как ночью. Обычным, а не высокомерным засранцем.
— У каждого злодея должна быть своя мелодия. Музыка, под которую он идёт, двигается и совершает плохие поступки. Музыка, означающая смерть в его лице. Это его предупреждение о том, что прямо сейчас стоит спрятаться, — негромко и спокойно говорит Слэйн.
В этот самый момент я замечаю движение впереди. Выходят парни с разными музыкальными инструментами. Они рассаживаются по местам. Прочищаю горло, чувствуя себя довольно глупо в стенах церкви. Я слышала о том, что в церквях проводятся музыкальные вечера, но довольно странно прийти сюда со Слэйном, чтобы послушать музыку. Словно это всё неправильно.
Звуки скрипки наполняют пространство. Музыка отдаётся эхом, делая каждый звук объёмным и сильным. Хор начинает петь, и я узнаю мелодию. Моцарт. Реквием ре минор. Я не сильна в музыке, но слышала эту композицию.
Я слушаю каждый звук, каждый голос, каждый музыкальный инструмент. И это восхитительно, если честно. Музыка настолько сильная и мощная, что она врывается в моё тело, и вместо красоты я вижу уродство, ощущаю боль и страдания. Чувствую, как эмоции проходят сквозь моё тело и задерживаются в груди, оставляя там кровавый отпечаток.
Слэйн сидит неподвижно и смотрит перед собой. Его желваки ходят на лице. Он сжимает зубы, и мышцы его лица дёргаются, словно он видит что-то, и это причиняет ему муки. Его ладони, лежащие на коленях, сжимаются в кулаки. С каждой секундой пения хора, который становится всё сильнее и громче, я жду, что Слэйн сейчас прыгнет вперёд и сбросит обличие человека. Воздух рядом с ним становится тяжёлым и даже острым. Я едва могу дышать нормально. Он поворачивает ко мне голову, и я вздрагиваю, ужасаясь тому, какими светлыми, практически белыми и ледяными стали его глаза. В его взгляде сквозит приказ бежать и скрыться, иначе он убьёт меня. Его глаза разрывают моё сердце. И мне бы схватить вещи, бросить всё, но я смотрю ему в глаза. Они блестят холодом, сверкают, словно бриллианты. Я неосознанно тянусь рукой к его лицу. Слэйн шипит и отодвигает голову, но я всё же кладу ладонь ему на щеку. Он жмурится, словно мои прикосновения причиняют ему невыносимую боль. Он как дикое животное, которое боится ласки, хочет укусить меня и предостерегающе рычит, но я глажу его лицо, говоря ему о том, что не нападаю. Он, правда, мне напоминает брошенного и большого волка. И в этот момент я понимаю так много, но всё это превращается в какие-то жалкие обрывки моих мыслей, которые исчезают в моей голове.
Музыка заканчивается. Люди уходят, а я продолжаю гладить Слэйна по щеке. Он дёргает головой, требуя, чтобы я прекратила. Я так и делаю. Убираю руку и смотрю на него, ожидая, что он скажет.
— Наверное, ты ждёшь, что я радостно улыбнусь и уверю тебя в том, что всё поняла. Но это не так. На какую-то долю секунды мне так и показалось, но всего лишь показалось, что я знаю тебя. Раньше я тоже так думала. Но я совершенно не знаю тебя. Я ничего не поняла. Это твоя музыка злодея. И что? Как только она включается, ты становишься плохим? Какая-то реакция, как с собакой Павлова? — шепчу я.
— Именно этого и добивались. Я слушал эту композицию миллион раз. Она никогда не прекращалась и была на повторе каждый раз, когда меня учили терпеть боль. Она звучала каждый раз, когда я ошибался и получал наказания. Я слушал её, когда внутри меня горело желание мстить. Она — это я. Ты права, Энрика, я был на месте собаки Павлова много лет, — сухо произносит Слэйн.
— Твой дед делал это с тобой?
— Единственный, кто не бросил меня. Единственный, кто выслушал меня и пообещал помочь. Единственный, кто был настолько силён и властен, что ему никто не мог перечить. Я хотел быть им. Хотел быть лучше его. Намного лучше. Я забрал у него всё. Он обещал мне, что я получу свободу. Я ждал. Ждал. Снова ждал. Я думал, что свобода ощутима и несёт облегчение и спокойствие. Но я переживал эти страшные эмоции, а вот свободы всё не было. Освобождения от страданий и своей личности не наступило. Я хотел о ней забыть. Я делал всё, чтобы стать другим. Безжалостным. Бессердечным. Бесчувственным. И у меня получилось. Всё шло хорошо до тех пор, пока не появилась ты, Энрика. — Слэйн бросает на меня осуждающий взгляд, словно я виновата в том, что его карточный домик, сложенный изо лжи, рассыпался.
— Мне больно. Когда боль становится сильной в моём разуме, она распространяется и на тело. Такую боль я испытывал много лет назад, будучи ещё ребёнком. Тело изгибалось, словно мне ломали кости. Я орал и скулил. Я плакал, потому что не мог справиться с болью. Она была в моей голове. Как будто я перерождался и превращался в животное. И вот теперь обратный эффект, но я не хочу его и борюсь с ним. Я не хочу быть человеком с эмоциями и чувствами. Не хочу верить в это. Я больше не верю. Ни во что не верю, даже вот в этого парня, — произносит он и указывает взглядом на распятье.
— И хорошо жить без веры? — тихо спрашиваю его.
— Да. Очень хорошо. Нет сожаления. Нет чувства вины. Нет совести. Ничего нет из того, что могло бы разбить сердце. Оно и без того уже было разбито и давно мертво внутри меня.
— Было, — повторяю, цепляясь за это слово.
— Было, но потом оно начало биться, и сначала боль была незаметной. Я был слишком увлечён новыми эмоциями, которые ты показала мне, и не уловил тот момент, когда боль прорвалась внутри меня. Она стала настолько сильной, что невозможно было её контролировать. Это страх. Сильный и подавляющий страх потерять то, что никогда не могло позволить людям добраться до меня. Страх, рождающий приказы, защищать любым способом. Я и защитил, едва не убив Фарелла. Я защищал, едва не убив Кавана. Я защищал, но мой злодей куда сильнее боли. Он всегда внутри меня. Это я. Не одна из моих личностей, а я. И я собираюсь убить тебя, Энрика.
Я жмурюсь, стараясь принять правду Слэйна, но она такая паршивая. Теперь я понимаю, что было с ним в госпитале. Он менялся из животного в человека, и это причиняло ему боль. Каван говорил
