Тут всё, опять же, зависит оттого, что будет у нас за запись…
— То есть самое сложное — это сделать так, чтобы Вика разговорилась?
— Ну да, по сути, да. Но она глупа и болтлива. Так что самое сложное не такое уж и сложное.
— Кому как.
— Ну я же подучу тебя, как манипулировать, — подмигиваю я Лене.
— Послушай, а как же твой отец? — вспоминает вдруг она. — Леонтьев же после заседания поймет, что ты его обманул и тогда…
— Поймет… С отцом я разберусь позже, — пожимаю плечами.
— То есть… ты… Ты же рискуешь всем? Всё, что ты делал ради папы, всё, что готовил, будет насмарку?
— Ну, надеюсь, не всё. Лен, давай об этом я сам потом подумаю. Сейчас нам важно…
Но Лена расчувствовалась и не дает закончить.
— Я не могу так… в смысле, не это хочу сказать… я… у меня просто слов нет… — бормочет она, глядя на меня теперь как на икону. — Ты собой и папой своим жертвуешь… ради нас… Ты…
— Лен, — вздыхаю я. — Я ведь тебе говорил, что всегда выберу тебя.
— Спасибо, — шепчет она, поднимает мои руки к лицу и прижимается к ним щекой.
— Ну ты что, Леночка?
— Я люблю тебя.
— И я тебя люблю, — притягиваю ее к себе. И ловлю себя на мысли: вот он чистый кайф. Когда ничто не тяготит, не висит камнем на душе. Когда тебе верят безоглядно. И любят, несмотря ни на что.
Весь день мы обсуждаем подробности, обговариваем разные варианты, даже разыгрываем что-то вроде сценки. Обедаем, ужинаем, опять возвращаемся к обсуждению. В какой-то момент прерываемся на поцелуй и заканчиваем в постели.
— А почему ты раньше мне рассказал про твое участие… ну, в травле Юльки? — спрашивает Лена, вычерчивая пальчиком восьмерки у меня на груди.
Жар в теле медленно остывает. Сомлев в истоме, я думать вообще ни о чем не хочу, а о таком — тем более. Но Леночка ждет ответа.
— Я собирался… но ты меня соблазнила.
— Ч-что? — она приподнимается на локте. — Ну и заявочки у вас, Герман Горр!
— Ну, тогда такой вариант: я боялся тебя потерять.
— Да, так лучше, — соглашается Лена и укладывается обратно ко мне под бок.
Я уже засыпаю, когда слышу ее тихое:
— Ты бы меня не потерял… я бы, конечно, расстроилась очень, но ты бы меня не потерял…
После суда
Выхожу из зала заседаний и ищу глазами Лену. Она уже успела отойти подальше и стоит сейчас что-то обсуждает со своей подругой и вездесущей англичанкой. Направляюсь к ним. Слышу, как сзади меня окликнула Вика, но даже не оборачиваюсь.
Для меня сегодня эта клоунада наконец закончится. С минуты на минуту. Как только адвокат расскажет Леонтьевым всё, что произошло во время суда.
Вся минувшая неделя была просто невыносима и казалась бесконечной. Как я ни старался свести к минимуму общение с Викой и всем ее семейством, Леонтьев дергал меня к ним почти каждый день. То срочные рабочие вопросы, то Викины выходки, то еще какие-нибудь переживания.
Вспоминаю и изумляюсь: пока в мою жизнь не вернулась Лена, я ведь как-то вполне себе уживался с Викой. Сейчас не понимаю — как? Хотя и она, конечно, проявила себя во всей красе не сразу. Но эти последние дни были особенно изматывающими.
Еще и скучал по Лене адски. Думал о ней постоянно. Вспоминал наши вечера, наши ночи…
После того, как мы записали Викины откровения, я с ней даже не встречался, так мы договорились. Нет, я ее, конечно, видел. Подъезжал как-то к институту — просто постоять, посмотреть на нее издали. Когда уже совсем невмоготу становилось. Но этого катастрофически мало.
Еще и отец постоянно поклевывал мозг:
— Что теперь будет? И так ясно. Всё было зря… Даже нет. Теперь будет еще хуже. После такого Леонтьев еще больше озвереет. Спрашивается, зачем ты тогда вообще ввязался в эту авантюру, если в последний момент решил всё похерить? И ради чего? Ради какой-то незнакомой девахи? Как по мне, она того же сорта, что и твоя мать. Нет, сынка Леонтьева я не оправдываю, там все семейство гнилое. Но и девка эта… явно не скромная овечка. Приспособленка, которая хотела себя подороже продать. Знаю я эту породу. И из-за нее ты родного отца… под монастырь?
Я старался пропускать его причитания мимо ушей. Все-таки отчасти он прав. Я не успел довести Леонтьева и прокурора до открытой конфронтации. До настоящей войны, в которой оба потопили бы друг друга с концами. Между ними больше нет ни дружбы, ни доверия. Только взаимное недовольство, обиды, подозрения. Хорошая почва. Жаль, времени нет провернуть всё изящно.
Но отец слишком уж нагнетает. А вчера, накануне суда, совсем запаниковал:
— Может, мне, не дожидаясь, просто свалить из России, а? В Канаду? Или, может, ты передумаешь все же? Герман, ты же понимаешь… Столько всего на кону стоит! И ради чего?
— Успокойся. Всё будет нормально.
— Да как же… — мрачно усмехнулся отец. — Герман, серьезно, я эту гниду знаю. Он не простит ни меня, ни тебя. Он всё сделает, чтобы и нам разрушить жизнь.
— Ничего он не сделает.
— Сделает! — вскинулся отец, наставив на меня указательный палец. — Ещё как сделает! И меня засадит, и тебя заодно… Просто потому что у него есть такая возможность. А после вашего выхода в суде появится и сильное желание.
— Желание, может, и появится, зато возможность пропадет, — пытался я его успокоить. — Ну как ты не понимаешь, что все его возможности — это просто взаимовыгодные связи. Они и сейчас уже зыбкие, а после суда, когда вся эта история выльется наружу, и вовсе лопнут. Почему? Потому что он — тонущий корабль. Остаться с ним — значит, с ним же пойти ко дну.
Отец все равно смотрел с сомнением.
— Ну, вспомни себя. Кто из твоих друзей, кроме Явницкого, тебя поддерживал? От тебя ведь все отвернулись. И это понятно — побоялись проблем. Ну а здесь будет ещё круче.
— Почему ты так уверен, что он тонет?
— Дело Славика слишком резонансное. Замять его не удастся. Многие уже это понимают. Я ведь помогаю ему с делами, вижу, как в последнее время под благовидными предлогами потихоньку сливается то один, то другой. А после суда и вовсе разбегутся как от чумы.
— А что потом?
— А потом всплывут всякие любопытные материалы по его незаконным сделкам. Покрывать его уже больше никто не станет. Зачем? Пользы от него больше нет, только
