потому что за пять часов чужая военная техника может принести столпу много горя, даже если потом она разобьётся. А ещё потому, что огромной воздушной махине придётся потом куда-нибудь упасть, — и пусть лучше это будет не город, а туман.
Там, на дне разлома, одни только уродливые падальщики. Их не жалко.
Словом, мечта о небе могла бы быть недостижимой, если бы Господ не создал вместе со столпами зверей.
Сами эти слова — «виверны», «драконы», — они не наши, чужацкие: их принесли восточные люди, у которых так звались полумифические ящерицы, за чешую которых на чёрном рынке предлагали три веса золотом. Они летали высоко, куда выше, чем забирался человек, и были царственными тенями за облаками. Иногда среди восточных людей рождались умельцы, которым удавалось загипнотизировать только вылупившегося ящера и оседлать его; они парили в вышине и посещали самые разные столпы.
Наши звери были на тех ящериц не больше чем немного похожи.
Долгие годы мы смотрели с почтительного отдаления, как они гнездятся на краях разлома, и считали их разными животными: юрких виверн с телами чуть меньше лошадиных и огромными узкими крыльями, и грузных, тяжёлых драконов размером с трёхэтажный дом. Потом какой-то умник счёл, будто виверны — самки драконов. И лишь куда позже выяснилось, что виверны и драконы рождаются от одних и тех же родителей, появляются на свет уже пушистыми и пьют молоко, живут сложно организованной стаей, исключительно травоядны и спят, завернувшись в крылья и перевернувшись вниз головой. Ближайшими их родственниками оказались вовсе не ящерицы, а летучие мыши; большую часть стаи составляют самки и самцы виверн, но если стая переживает непростые времена, виверны гнездятся в темноте пещер, и там, долго не видя солнечного света, детёныши вырастают в огромных бесполых переростков-драконов.
Как восточные люди подчинили своих тварей, мы объездили наших. Живые создания столпа, они не боялись ветров, бурь и даже торнадо. Виверны с одним всадником использовались для патрулирования и посланий в самые отдалённые районы; драконам научились привешивать под брюхо транспортировочный контейнер, а на спине ставить седло на трёх-четырёх ездоков. Если у тебя крепкий желудок, много лишних денег и нет времени на поезд, можно нанять дракона.
Тяжело гружёный дракон становился здорово неповоротливым, поэтому коридоры для них старались прокладывать так, чтобы избавить зверей от необходимости сражаться с бурей. Здесь и там по столпу были разбросаны метеостанции, где четыре-пять раз в сутки замеряли всякие погодные штучки, а навигационный центр решал, что со всем этим делать.
Куковать на такой станции — одна из самых поганых работ, которую может получить всадник. Однообразно, очень скучно, да ещё и полная глушь и дикость без особых удобств. А именно эта метеостанция в личном рейтинге Макса, который повидал их не так уж и мало, била все рекорды по неухоженности.
Возможно, дело в том, что местность была не слишком востребованная: в долине реки было неплохо развито железнодорожное сообщение, и в частых полётах здесь не было особой нужды. Макс любил свободное небо и во многом поэтому попросился в этот район, и задрипанная полупустая база совершенно его не смутила.
Но с финансированием метеостанций здесь, похоже, тоже были проблемы.
Именно эта была сделана из перевёрнутого транспортировочного контейнера, — Макс легко различил типовую конструкцию «крыши» и кривой «пол» с глубокими канавами вдоль стен, где раньше располагались крепления. Поверх лёгких направляющих станцию обили снаружи жестью, изнутри проложили каким-то утеплителем и натянули парусину, в стенах пробили пару окон.
Створ контейнера располагался у дракона под хвостом, теперь он служил дверью. Койка, на которой сидел Макс, располагалась ровно напротив, намертво приваренная к скруглённой во имя обтекаемости стене.
Ещё на станции был старенький, очень печальный на вид сейф на ржавых ногах, шифоньер, грубо сколоченный широкий стол, табуретка, рундук и пара стеллажей, заставленных коробками. На окнах — пыльные занавески, когда-то, похоже, разжалованные из простыней. На столе телеграфный аппарат соседствовал с газовой горелкой и ручной лампой. В запылённых выцветших коробках Макс узнал армейские пайки.
Можно было много сказать про то, что ещё здесь было, начиная от вскрытой консервы с перловой кашей и заканчивая бельевой верёвкой, на которой сушились трусы. Но Максу проще было сказать, чего здесь не было.
А не было здесь — ничего личного.
Любое жилище быстро впитывает в себя черты человека, который в нём обитает. Кто-то вешает на стену календарь с голой бабой, кто-то не может отказаться от полотенец с цветочками, кто-то бросает на пол коврик, у кого-то, в конце концов, розовая зубная щётка. Макс много раз проходил всё это в казарме: людское вылезало даже из-под уставного распорядка.
Это была очень уставшая, пропылённая, изношенная долгой эксплуатацией метеостанция. Здесь пахло сыростью и чем-то затхлым, с жестяного среза окон сыпалась ржавая труха, а в канавках у стен скопилась уже не пыль, а липкая грязь. И даже трусы были казённые.
Макс смутно помнил бельё, которое Маргарета носила раньше. На военной базе не время и не место для медленной и вдумчивой любви, с чувственным обнажением и долгими ласками: по большей части у них всё выходило торопливо и неудобно. Но, кажется, в воспоминаниях было что-то нежно-голубое и кружевное, и когда Макс случайно порвал это что-то, Маргарета лупила его по плечам и очень смешно ругалась. И под лётной формой было такое, вполне девичье, гражданское…
А тут — казённые трусы. Унылые, как преподша по истории ветеринарной медицины. Серо-зелёные, жёсткие даже на вид.
«Давайте решим, что вы обознались, — сказала она вчера. — Маргарета Бевилаква сгорела.»
Конечно же, он не обознался. Он не мог её не узнать, как бы ни был уверен в том, что никогда больше её не увидит. Бессмысленная связь со случайной девчонкой, начатая из-за циничного желания почувствовать себя живым и, чего греха таить, чуть-чуть выпендриться перед своими ребятами, быстро стала чем-то важным.
Чем-то ценным.
Макс писал ей слова, которые никогда и никому не нужно писать, если только ты не собираешься сдохнуть прямо сейчас. Такое можно читать только от мёртвых людей. И если бы она написала ему хоть слово, он бы прилетел хоть в эту дыру, хоть на любой край столпа, с огромным грёбаным букетом ромашек, и тогда…
Но она не написала. Она поменяла фамилию, уехала в глушь, спряталась за серостью, ржавчиной и казёнными, мать их, трусами. И, как бы ни было неприятно об этом думать, Макс знал тип людей, которые поступали так после войны.
Он глянул с гадливостью на батарею «витаминов»
