благолепия, торжественности нет. Бороденка у него еще хилая, весь из себя поджарый. Мужества еще нету.
И в этот момент под рукой Даши вновь подал свой мелодичный голос сотовый телефон.
— Да! — схватила она аппарат и крикнула напряженно. — Я вас слушаю! Володя, это ты?
На этот раз связь прошла идеально — будто собеседник здесь за печкой сидел.
— Здравствуйте, Дарья Дмитриевна, — прозвучал незнакомый голос. — Попробуйте меня вспомнить. Лет пять назад я прилетал к вам, сопровождая нашего президента, вашего брата Владимира Дмитриевича. Это его партнер Юрий Васильевич Дорохов.
— Я вас плохо помню, Юрий Васильевич, — насторожившись от этого неожиданного звонка, ответила Даша.
Дорохов в далекой Москве словно запнулся и произнес через паузу другим тоном:
— Дарья Дмитриевна… Мне очень больно, но я вестник большого горя… Наш любимый президент, мой друг и ваш брат, и его жена… Пропали без вести… Около Канарских островов.
Оглушенная, Даша ничего не отвечала, и Дорохов крикнул тревожно:
— Вы меня слышите?
— Да, — заледеневшим голосом выдавила Даша. — Как это — пропали без вести?
— Никто толком ничего не может сказать. Они исчезли в океане. Они вышли с Канар, от острова Тенерифе, но не дошли до Барселоны, где арендовали эту яхту с рулевым. И не выходили на связь с нашим холдингом в Испании. Ну мы подняли тревогу через посольство в Мадриде. Только владельцы яхт-клуба, где они арендовали яхту, уже и сами всполошились. В общем, испанцы сделали все, что могли. Целая флотилия искала, вертолеты там были, самолеты и любительские суда. Около месяца — и никаких следов. Вроде бы где-то возле Гибралтарского пролива рыбаки в море видели взрыв. Но доказательств никаких. Ни следа, ни дымка. Вся наша фирма выражает вам самые глубокие соболезнования. Извините меня.
— За что? — глухо спросила Даша.
— Не знаю за что. Наверное, за то, что я его не уберег, Дарья Дмитриевна. До свиданья, Дарья Дмитриевна.
— Прощайте, Юрий Васильевич.
Даша положила трубку на стол и сидела с окаменевшим лицом. Антонина спросила:
— Это Володя с Ирой звонили?
— Нет, — чужим голосом ответила Даша.
Антонина насторожилась:
— А кто? Их товарищи? Что-нибудь случилось?
Она присела рядом и тревожно заглянула в сухие и неподвижные глаза Даши.
— Случилось… У нас больше никогда не будет такого стола. Никогда. Володя пропал. Вместе с Ирой.
Антонина то ли взвизгнула, то ли вскрикнула, уткнула лицо в ладони, и так обе женщины в полном молчании просидели минут десять. Потом Антонина сказала тяжело:
— Ну что ж, милая, такое уж нам наказание от Бога. Не надо роптать. Каков бы ни был Володя, но я думаю, что все одно он попадет в Царствие Небесное. — Она помолчала. — А мы будем теперь барахтаться, как все. Весной посадим картошку, свеклы также можно и всякую зелень. Не помешает и двух-трех козочек прикупить. Выживем, ты не бойся.
Даша на это ничего не ответила. Перспективы выживания ее не пугали. В полном отупении, совершенно безразлично она принялась считать все свои капиталы. В запасе оставалось 830 долларов США. Еще нужно продать сотовый телефон, для чего придется ехать в Бийск, — здесь он никому не нужен. Шубу из меха рыси тоже можно продать. В общем, с учетом ее зарплаты и нищенской пенсии тетки, с учетом скудного общего уровня жизни в Семенове года на два, а то и больше, денег хватит. Чтобы не сажать картошку, редьку, свеклу и прочий подножный корм.
«Господи, о чем я думаю?! — беззвучно застонала Даша. — Володьки нет — и никогда не будет! Самого близкого человека, который был у меня на свете».
Антонина поднялась из-за Стола и сказала сурово:
— Пойду скажу соседям, чтоб не приходили.
— Нет. Пусть приходят. Справим поминки, как положено. Они все Володю знали. Я сейчас за Анфисой схожу.
Глава 3
Существуя, словно под водой, Даша пережила зиму. По весне, в мае, упрямая тетка взялась-таки сажать картошку. Сколько Даша ни убеждала ее, что в этом пока нет никакой нужды, Антонина и слушать не хотела. Пришлось ей помогать. И они на пару горбатились на своем приусадебном участке. Под посадки картошки отвели несколько соток и каждую свободную от школьных занятий минуту. Посадили свеклу, лук, салат, укроп и прочую зелень. И работы эти крестьянские порой заканчивали уже при лунном свете.
В одну из таких лунных ночей, когда они с ног валились от усталости, Антонина выговорила, еле языком ворочая:
— Кажется, все закончили. Пойдем, Дарья, засосем по стакану, а то в горле пересохло.
— Какому стакану?
— Самогонки.
— Да откуда она у тебя?!
— А я в подвале аппарат наладила.
Даша ужаснулась:
— Умом, что ли, тронулась, старая ведьма?!
— У меня ума побольше твоего. А продаю я только своим знакомым трактористам. И не ной. На какие такие шиши мы посадочную картошку купили?
Даша застонала:
— Да сказала бы, и я бы дала тебе денег! Ну не бедствуем мы пока, и на дворе не война и не землетрясение! Ты понимаешь, баба-яга, что, когда ты в конце концов погоришь, меня автоматически из школы вышибут?!
— Не трепыхайся, если что, я все на себя возьму. От сумы и тюрьмы не зарекайся. Подумаешь, годик-другой за решеткой отсижу.
— Да как тебе не стыдно этой дрянью торговать!
— Дрянью? — оскорбилась самогонщица. — Вот попробуешь, другое мнение иметь будешь.
Через десять минут Даша вынуждена была согласиться — тетушка, как всегда, оказалась права. Напиток у нее получался благородный — прозрачный, как слеза младенца, легкий, крепкий и практически без запаха сивухи. Где-то уже глубоко за полночь обе труженицы нахлестались до состояния полной гармонии с этой проклятой жизнью. И даже дружно спели на два голоса: «Вот мчится тройка почтовая!..» По окончании вокала тетушка заплакала и сказала сквозь слезы:
— Беги отсюда в какой большой город, Дашка. Пропадешь здесь.
— А ты тут как же одна останешься?
— А ты что, хочешь закончить жизнь свою как я?! Или как твои батюшка с матушкой, что на нашем погосте рядышком покоятся? Тоже ведь в школе работали. И тоже жизни, какую по телевизору показывают, вовсе не видели. Скудно прожили, чего уж там. Лети свободной птахой, а я у тебя гирей на ногах висеть не хочу.
Они выпили еще по паре стаканчиков, вспомнили родню, разрыдались уже в два голоса, и утром Даша и вспомнить, как добралась до своей постели, не могла. Но голова была ясной и легкой — тетушка свое сивушное дело знала. А главное, что в мозгу застряла четкая мысль: «Лети отсюда свободной птахой!» Полететь можно было, но только куда и к кому? На
