– А он знает?
– Разве ему не все равно?
Анджела пожала плечами, спустив рубашку с одного золотистого плечика.
– Напиши ему – и посмотришь, ответит ли он тебе. Некоторые из его писем вроде бы доходят.
– Нет. – Я села, ощутив внезапное беспокойство: пустой летний дворец словно дышал мне в спину холодом. Я поежилась, обхватила колени. – В моем сердце ничего не осталось, никакой доброты к нему. Он ее не заслужил, да и вряд ли бы поблагодарил меня за то, что пишу к нему из жалости.
Анджела принялась медленно аплодировать.
– Отличная речь! – Она опустилась на колени позади меня и завернула мою юбку на плечи, словно плащ. – А дело в том, что ты боишься не получить ответа. До сих пор бежишь от правды во всем, что касается моего брата? Он, конечно, волен в своих пристрастиях, но это не означает, что его можно дешево купить.
– Знаю. Просто я больше не уверена, что он достоин такой цены.
Ее руки застыли у меня на плечах, и я поняла, что сказала чересчур много. Я вслух высказала то, что она втайне думала про Джулио.
После свадьбы дон Алессандро вернулся домой к матери один, а Анджела с головой окунулась в карнавальное веселье, как обожженный прыгает в реку. Танцевала все ночи напролет, часто с кузеном дона Алессандро из Карпи, а днем разъезжала по городу с донной Лукрецией, в масках, вместе с фаворитами герцога. Сидя в первом ряду на каждом представлении, Анджела привлекала к себе внимание победителей в Битве Яиц и даже послала воздушный поцелуй тому, кто с завязанными глазами все-таки умудрился ударить палкой свинью. Громче всех охала и восторгалась Чингано, цыганом герцога, когда он прошел по канату, натянутому над площадью, с кандалами на щиколотках.
Весь двор затаил дыхание, когда Ипполито в экстравагантной маске из жемчуга и павлиньих перьев, но вполне при этом узнаваемый, пригласил Анджелу сплясать с ним чакону [48] . Она согласилась и станцевала с непревзойденной грацией, скрываясь под собственной маской из белого атласа, отделанной кружевными ленточками, что порхали над ее головкой, будто ангельские крылышки. Герцог Альфонсо и донна Лукреция были энергичны и грациозны, насколько возможно, само их присутствие на празднике служило маской, за которой пряталось горе, поселившееся в нашем замке призраков.
В последний день Масленицы я отправилась навестить Джулио. Я несла ему блины и блюдо французских тостов с собственного стола мадонны. Сердце сжималось от мысли, что он в преддверье Великого поста даже не попробует праздничного угощения. Однако когда я пришла, у него уже сидела компания – Ферранте и кузен дона Алессандро, дон Альберто Пио да Карпи. На низком столике стоял пустой кувшин из-под вина, а второй они допивали. Присутствие дона Альберто удивило меня. Стыдясь своего лица в шрамах и неуклюжести из-за поврежденного зрения, Джулио держался в стороне от карнавала и почти не принимал посетителей. Ферранте ежедневно навещал его. Джулио и других братьев с радостью принял бы, по его словам, только герцог и кардинал никак не могли прервать свое веселье, чтобы посвятить несколько скучных часов инвалиду. Об Анджеле и своей дочери он ничего не говорил, хотя его готовность проводить время в моей компании, слушать, как я читаю, или просто сидеть рядом и молчать была достаточно красноречива. Ко мне прилип запах двора донны Лукреции. Я являлась подругой Анджелы и присутствовала при рождении ее ребенка. Вероятно, для него я воплощала надежду, что все еще возможно.
Расставив на столе еду, я извинилась и собралась уйти, но Джулио настаивал, чтобы я осталась, а его сотрапезники оживленно ему поддакивали. Я приняла приглашение и стала отвечать на вопросы о своем здоровье, понравился ли мне карнавал, какие маски и зрелища считаю лучшими, однако меня не покидало ощущение, будто я прервала нечто важное. Наш вежливый разговор скользил по поверхности чего-то глубокого и темного, и мне было не по себе. Когда в дверях мрачной гостиной появилась рабыня-далматинка и объявила на своем чудовищном итальянском, что мадонна зовет меня в Камера-ди-Паравенто, я готова была обнять ее.
Камера-ди-Паравенто была новым добавлением к ее покоям и представляла собой комнату, разделенную решетчатой перегородкой. За ней скрывалась мадонна со своими дамами, пока господа танцевали по другую сторону. Таким образом она позволяла незамужним девушкам, находившимся под ее опекой, понаблюдать за юношами, которых она для них выбрала, соблюдая при этом правила приличия и не посягая на девичью скромность. Я почему-то решила, что либо рабыня не поняла приказа, либо я не поняла рабыню. После моего возвращения из Рима мадонна ни разу не заговаривала о том, чтобы найти мне мужа. В моем возрасте и с моим прошлым я уже не рассматривалась как невеста. Да и особой скромности у меня не осталось, чтобы на нее посягать. Но далматинка решительно направилась на тропу, соединявшую Корте-Веккьо и Торре-Маркесана, поэтому мне ничего не оставалось, как идти за ней следом, пробираясь между строительными лесами, точно ребенок из сказки, потерявшийся в чаще. После праздника должны были начаться работы по сооружению крыши над тропой. Как раз вовремя, подумала я, провалившись сквозь корку льда в лужу.
Мадонну я нашла в обществе одной Фидельмы, что тоже было странно, поскольку любование юношескими икрами и хихиканье над изгибом их бедер при исполнении мавританского танца не являлось ее любимым времяпрепровождением. Сердце Фидельмы было отдано фра Рафаэлло с его бледностью святоши и праведным огнем в черных глазах, хотя она верила, что отдала себя Богу христиан, и при каждом удобном случае просила мадонну позволить ей уйти в монастырь. Она выполнила обещание, данное отцу; брат получил заказ от герцогини; и вот теперь наконец имела право распоряжаться собственной жизнью. Ее наивность казалась мне трогательной, хотя порой раздражала.
– Взгляни, – сказала мадонна и протянула мне серебряный диск с грубо обработанными краями, а рабыня налила вина и положила на тарелку несколько фиников в марципане. – Это образец моей медали, представленный вчера сиром д'Арзента.
Значит, вчера он был при дворе и не отыскал меня? Что ж, я сама велела ему этого не делать.
– Что ты думаешь? – поинтересовалась мадонна.
На одной стороне я увидела профиль донны Лукреции, отличавшийся исключительным сходством. Я даже испугалась, не решит ли она, что такой образ недостаточно ей льстит, ведь художник правдиво изобразил и скошенный подбородок, и пухлость щек. Однако он уловил решительность, с какой она сжимает губы, будто знал ее всю жизнь.
– Мне очень нравится, мадонна.
– Отлично. Мне тоже. Художник был честен, как заметила Фидельма. – Еще бы ей не заметить, всю жизнь рубит сплеча, не прибегая к тонкостям. – Мне, как герцогине, полагается поощрять честность.
– Да, мадонна. – Что я могла сказать? Возможно, как посвященная в ее любовные дела, к тому же любящая ее брата, по мнению герцогини, не меньше, чем она сама, я была единственным человеком на свете, с кем она могла быть откровенной.
– Не хотелось бы, чтобы меня изобразили в виде худенькой девчонки. Подобный образ не внушил бы доверия моим подданным. Все правильно, мне и полагается выглядеть… матриархально. А теперь, – продолжила она, не давая возможности задуматься о пугающей иронии слова «матриархально», – переверни. Посмотри другую сторону.
Реверс украшал образ купидона с повязкой на глазах, привязанного к лавру, а рядом с деревом была изображена скрипка со смычком и пюпитр, кончики крыльев купидона едва касались роскошного корпуса скрипки.
– Прекрасно выполненная работа, мадонна.
Безупречная композиция: дерево нависло над фигурой божества, повторяя линии тела, натянувшего путы. Все было динамично, наполнено ветром, схвачено за секунду до перемены, поэтому возникало ощущение, что если закрыть глаза, а потом открыть, то картина изменится. Такое изящество никак не вязалось в моем представлении с огромными костлявыми ручищами Гидеона, плоскими кончиками пальцев и сбитыми костяшками.
– Как ты это трактуешь? – спросила мадонна.
– Я должна положиться на ваше мнение. У вас преимущество гораздо лучшего образования.
– Чепуха! Когда мы впервые с тобой встретились, ты не хуже меня цитировала Данте, а что касается твоего греческого, то он… довольно тонок.
Я вспомнила Джованни, свою единственную греческую шутку, а также то, что в любую минуту он, мой сын и Камилла окажутся здесь.
– Ладно, – произнесла я, – купидон, привязанный к лавру, предостерегает нас от любви по глупости.
Мадонна заулыбалась, закивала, хотя при зимнем освещении, проникавшем только сквозь решетчатую перегородку, трудно было определить, улыбались ли ее глаза или нет.
– Продолжай!
– Скрипка олицетворяет вашего досточтимого мужа, ведь он прекрасно на ней играет, а смычок – его… мужественность. – Я услышала, как Фидельма тихо охнула. – Также… смычок указывает на купидона, а тот крыльями касается скрипки, таким образом он благословляет ваш союз, мадонна.
