Мы с Анджелой молча оделись, словно по-прежнему притворяясь, что спим. Зашнуровали и причесали друг друга и отправились будить донну Лукрецию, неся белые булочки и апельсины из ее сада на крыше. Оказалось, мадонна уже встала и оделась, хотя волосы у нее остались неуложенными, она не накрасилась, не выбрала украшения. Донна Лукреция стояла на коленях, опустившись на скамеечку для молитв, а рядом с ней молились фра Рафаэлло и Фидельма. Мне почудилось, будто ее тело, с прямой спиной, склоненной головой, аккуратно сомкнутыми пяточками, служило полем битвы. На нем сражались ее собственная внутренняя сущность и внешний облик, прошлое и будущее, и они рвали друг друга на куски.
Закончив молиться, мадонна отпустила Фидельму и монаха. Я поставила завтрак на столик у окна, а Анджела отворила ставни. Мадонна села, но даже не сделала попытки поесть, а мы стояли перед ней и ждали указаний насчет прически и украшений, пока рабыня-далматинка прибирала постель и складывала ночные вещи. Рабыня давно переросла тот воротник, что надел на нее Чезаре, но шея у девушки была очень длинная и белая, словно ее сформировало это украшение. Наконец мадонна отодвинула тарелки и знаками показала рабыне, что та может забрать еду себе. Далматинка подошла бочком, сгребла все с тарелок, неловко и поспешно, словно дикий зверек, и, присев перед огнем, принялась очищать апельсины, словно сдирала с кого-то кожу живьем.
– Помнишь гибель Хуана? – обратилась мадонна к Анджеле.
– Меня в то время не было в Риме.
– Тогда я впервые потеряла близкого человека и не знала, как справиться с болью и остаться при этом живой, а потом… все стало ясно. Боль означает, что мы живем. Господь втыкает в нас булавки, чтобы мы бодрствовали. – Она слабо улыбнулась. – Помни об этом сегодня, что бы ни случилось. Господь дал тебе жизнь. Так живи.
– Постараюсь, – печально промолвила Анджела.
Когда мы заняли свои места на балконе над воротами, площадь заполонили зеваки. Люди толпились под колоннадами и свисали из окон домов, выходящих на площадь, чьи владельцы, несомненно, делали сегодня хорошие деньги на открывавшемся оттуда виде. Мальчишки роились вокруг статуй Борсо и Никколо; ров заполняли перегруженные людьми лодки. Торговцы пирогами и амулетами, вином и леденцами наперебой стремились накормить тела и души толпы. Гологрудые шлюхи подпирали двери в тени козырьков. Из деревень приехали целыми семьями и теперь балансировали, взгромоздившись на ручные тележки с детьми на плечах. Под голубым небесным куполом стоял запах вареного мяса и немытых тел, а от трепещущих флагов, быстрокрылых птиц, блестящих горнов и дешевых украшений рябило в глазах.
Как только прошел слушок, что появилась свита герцога, толпа краснощеких коренастых крестьян повернула к нам лица с открытыми ртами, словно многоголовая гидра. Через перила балкона перелетел листок дешевой бумаги и опустился у моих ног. Я подняла его и взглянула на грубо выполненный отпечаток с гравюры на дереве, изображавшей дона Джулио и носатого еврея, которые, зловеще улыбаясь, склонились над огромной бутылкой с надписью «Яд». Я скомкала листок и сунула в рукав, но было поздно. Мадонна заметила и тихо сказала что-то герцогу, а тот вспыхнул, сжал кулак и несколько раз ударил себя по колену. Мадонна опустила ладонь на его руку, но он сбросил ее и, повернувшись, заговорил с одним из офицеров охраны. В следующую секунду на площади возникла возня, и к замку повели мужчину с кожаным мешком на плече.
Тут кто-то заметил движение у ворот замка, и толпа развернулась в ту сторону, голоса стихли, когда вчерашняя повозка, везущая сегодняшних жертв, переправилась по мосту и выехала на площадь. На сей раз спицы из колес не выбивали и лошадей не толкали. Толпа расступилась, как волны Красного моря, пропуская повозку. Многие из тех, кто находился близко от повозки, срывали с голов шапки и кланялись, женщины неуклюже приседали. На их лицах читался стыд и неловкость, будто зло, содеянное их правителями, сказывалось и на них. Юноша громко разрыдался, и я подумала, что, наверное, это один из любовников Ферранте.
Анджела, сидевшая рядом со мной, шумно вдохнула. Она ни разу не видела Джулио после нападения на него головорезов Ипполито. Что она теперь испытывала – потрясение или сожаление? А Джулио выглядел великолепно. Он был без головного убора, и его золотые кудри, отросшие во время плена в Мантуе, падали ему на лицо, закрывая шрамы. В отличие от Ферранте он держал голову высоко, под всклоченной бородой угадывалась чистая, изящная линия подбородка. Джулио стоял лицом к нашему балкону и спиной к эшафоту, пока повозка пробиралась сквозь толпу.
Когда возница опустил борт повозки, он спрыгнул на землю без посторонней помощи, хоть и был закован по рукам и ногам в кандалы, затем повернулся, чтобы помочь Ферранте. Тот, похоже, совсем ослаб и передвигался так, словно цепи были для него почти неподъемной ношей. Я бы сказала, в Торре-Маркесана о нем заботились не так хорошо, как о Джулио в Мантуе. Джулио пришлось чуть ли не подталкивать его вверх по ступеням эшафота, а когда он оказался лицом к лицу с палачом, то зашатался, словно собираясь падать в обморок.
Мы увидели, как палач опустился на колени и попросил у каждого прощения, и Джулио, кажется, пошутил с ним. Когда же на колени опустились братья, чтобы получить отпущение грехов у священника, Джулио опять поддержал Ферранте. Я поняла, что делает он это не столько для брата, сколько для себя. «Мы во многом с вами похожи, – однажды сказал мне Ферранте, – нас обоих только терпят, но не принимают». Я подумала о мадонне и ее новообращенных, о Ферранте, который вернул Катеринелле человеческое достоинство, и осознала, что без чужаков нам не познать границ самих себя. Меня отвлекла Анджела, сунув руку мне в ладонь и заставив сжать кулак, чтобы унять ее дрожь.
– Насколько хорошо он видит? – взволнованно прошептала она. – Такой прекрасный день. Я хочу, чтобы он увидел его.
Молодой священник стал раскачивать неловкой рукой кадило, распространяя в воздухе запах ладана, но тут с места поднялся герцог и попытался установить тишину, но голос подвел его. Ему на помощь пришел сообразительный горнист, затрубивший во всю мощь. Герцог благодарно кивнул ему.
– Не будем отмечать этот дом знаком Каина, – с каждым словом голос герцога становился теплее. – Не желаю, чтобы мои руки обагрились кровью братьев, хотя они не колебались бы в этом случае. Палач, убирай свой топор. Сегодня больше не будет смертей.
Во время речи братья поднялись и повернулись лицом к балкону, не разнимая рук с переплетенными цепями. Я увидела, что Ферранте затрясло, как в лихорадке, и он повалился на Джулио, а тот хоть и покачнулся, но сумел устоять. Палач положил топор на плаху, из толпы раздались нестройные ликующие возгласы, однако большинство зрителей выглядели разочарованными. Многие проделали ради этого зрелища долгий путь, надеялись заработать в этот день столько, сколько не получали за год. Быстро уловив настроение толпы, герцог продолжил:
– Давайте же отпразднуем окончание разногласий и кровопролития между братьями и начало новой эры мира и процветания. Разведем костры, пусть будет музыка и танцы, а на площади жарят быков и поросят. – Герцог уселся на место, довольный собой. – Вот и ладно, – сказал он с холодным сочувствием лекаря, отрезавшего у больного ногу. – А теперь – обедать.
Крики слились в восторженный рев, вспугнувший стервятников с городских ворот. Свита герцога заулыбалась, по балкону прокатился одобрительный рокот, однако я заметила, что донна Лукреция не только не улыбнулась, но даже не взглянула на мужа. Наверное, с самого начала знала, что́ он задумал.
Братьев отвезли обратно в замок и поместили в отдельные комнаты в Торре-Леоне. Двери их комнат запечатали, а окна заложили кирпичом, оставив щель, в которую могла бы пролезть лишь кошка. Там они были обречены провести остаток жизни, в герцогстве Феррара и графстве Модена запрещалось даже произносить их имена, хотя иногда, во сне, моя подруга Анджела нарушала приказ. В тот год, 1506-й по христианскому календарю, Ферранте д'Эсте было двадцать девять лет, а его брату дону Джулио – двадцать шесть. Больше я их ни разу не видела, поэтому они остались в моей памяти молодыми.
Книга любви Голова Юпитера, Мантуя, шестой день тевета 5267 года
Эстер Сарфати от Гидеона да Куето д'Арзента, приветствия.
Я обещал себе не делать этого. Поклялся торжественно даже не пытаться навести мосты, но теперь узнал, что Валентино на свободе и скоро вернется в Италию. Мне вроде бы нечего терять, наоборот, могу выиграть, написав это письмо.
Наверное, вы очень счастливы, и я за вас искренне рад, если это так. Однако, когда я вспоминаю кое-что из того, что рассказал мне дон Джулио во время своей ссылки о вас и Валентино, начинаю сомневаться, а затем ощущаю брешь в своих латах, соблазн найти вас и посмотреть, было ли то, что я в вас увидел, настоящим или всего лишь плодом воображения, воспаленного потерей, голодом, страхом и безнадежностью.
