Лилиан выливает остатки на рану. Потом осторожно кладет на нее новую марлевую салфетку и забинтовывает руку так, что сверху из повязки выглядывают только пальцы.
Мы набираем воды во флягу из бака в прачечной, а потом находим большие белые мешки: в них мы кладем одежду и постельное белье. Мы берем каждый по мешку и идем к двери.
– У нас есть еда на ужин? – спрашивает она. – Можно съесть паек, который ты взял из капсулы, а потом разбить лагерь. Уже темнеет.
Проследив за ее взглядом, я понимаю, что она права: дневной свет, проникающий сквозь пробоины, померк. Я должен был заметить это сам.
Она выходит в коридор, таща за собой мешок, но я свечу фонарем в угол, где она переодевалась.
– Хочешь, заберу твое платье?
Она смотрит на него. Уголок рта приподнимается в печальной улыбке, и она быстро качает головой.
– Оставь, – решает она и поворачивается спиной к тому, что осталось от ее прежней жизни.
Мы протискиваем мешки через проем и снаружи, под покоробившимся металлическим обломком, находим место для лагеря. Поблизости течет ручей. Если вода загрязнена, то во фляге она очистится.
Здесь ни души, но я все равно выкапываю яму для костра поглубже, стараясь не задействовать больную руку – она до сих пор пульсирует. Лилиан тщательно устраивает нам постель: разложив одежду по кучкам, накрывает все сверху простыней. Потом засовывает несколько вещей в мешки из прачечной и делает нам подушки.
Хотя у нас мало дров – сколько-то мы принесли с собой, сколько-то нашли поблизости, – нам все же удается вскипятить воду и сварить жидкий супчик. С ним паек кажется съедобнее.
Мы говорим о том, что нам хочется найти на корабле: лекарства, еду, теплую одежду, даже кастрюлю, и смотрим на темный силуэт корабля на фоне звездного неба. Интересно, можно забраться наверх и как следует оглядеться?
Лилиан засыпает, положив голову мне на плечо, и я осторожно подтыкаю вокруг нас простыни.
Шепота не слышно. Что это значит? Придя на место крушения, мы сделали то, что им было нужно?
Или же они до сих пор наблюдают, выжидают?.. Я не понимаю их намерений и не доверяю им.
Думаю, что-то мешает им связаться с нами.
Возможно, теперь мы сами по себе.
– Значит, часть корабля уцелела?
– У вас же есть фотографии.
– Я задаю вопрос, майор.
– Вы задаете много вопросов, на которые знаете ответы. Это неспроста?
– А вы тоже неспроста отказываетесь нам помогать?
– Я помогаю. Воду скоро принесут?
– Корабль. Части его уцелели?
– Он не сгорел дотла, но я бы не сказал, что он уцелел.
– Вы забрались внутрь без происшествий?
– Я порезал руку. Происшествие хоть куда.
Лазать по кораблю – задача не из легких. Хотя часть его разбилась при крушении, он все равно огромный, ведь он был рассчитан на пятьдесят тысяч человек. Чтобы обойти даже малую часть его, потребуется несколько дней. На каждую комнату, в которой мы находим полезные вещи, приходится с десяток таких, где все разрушено или сгорело.
Тарвер прячет от меня свою руку. Поначалу я думала, что он просто не хочет выглядеть в моих глазах уязвимым из страха, что я упаду духом. Но наутро второго дня я понимаю, что-то не так. Лицо у него бледное, на щеках красные пятна, а взгляд не сфокусированный. Он молчит. Двигается медленно. Даже не говорит ни слова, когда я выражаюсь его словечками. Просто хмыкает и продолжает идти.
Мы останавливаемся перекусить глубоко внутри корабля и садимся на перевернутый шкафчик в комнате, которая раньше была кабинетом какого-то управляющего. Сюда не проникает дневной свет, но у нас есть фонарь. Тарвер отдает мне две трети порции пайка. Я даю ему лишнюю часть, но он отказывается, а потом кладет локти на колени и свешивает голову.
– Тарвер, – осторожно начинаю я, – может, отдохнем остаток дня? У нас заканчивается паек, но мы протянем, а сюда вернемся попозже.
Он качает головой, даже не поднимая ее.
– Помнишь, мы так сделали на равнине, когда мне был нужен отдых. Мы полдня отдыхали.
Теперь он поднимает голову, но его затуманенный взгляд останавливается на мне не сразу.
– Нет. Нужно идти.
– Тарвер. – На этот раз мой голос звучит жестче. Не думаю, что у меня выйдет его запугать, но попробовать стоит. – Тебе явно нужен отдых. Мы передохнем, я найду растения, которые ты мне показывал на равнине, и мы их съедим, чтобы растянуть припасы.
Он не отвечает, но по его стиснутым челюстям я вижу, что он во что бы то ни стало хочет идти дальше. И вдруг он правой рукой тянет грязный бинт, которым замотана левая. И меня осеняет.
Ему нужна не еда. Он хочет найти больничное крыло. Ему нужны лекарства.
Я снова смотрю на его руку. Она безвольно болтается, пальцы распухли и одеревенели. Даже при таком скудном свете видно, что лицо у него бледное. И несмотря на прохладу, он весь вспотел.
– Возвращайся, – быстро говорю я. Мной движет страх. – Тарвер, прямо сейчас возвращайся в лагерь. Ложись в постель.
Он улыбается в первый раз за несколько часов.
– Ты прямо как моя мама.
Но я не в настроении для его шуток.
– Я серьезно. Вперед, солдат!
У меня не получается воспроизвести его командный тон, которым он обычно меня подгоняет, но, надеюсь, и слов будет достаточно.
Майор смотрит на меня ввалившимися глазами и сжимает челюсти. Его взгляд снова блуждает туда-сюда.
– Я не позволю тебе бродить тут одной. Если ты поранишься, помочь будет некому. Найду я тебя не скоро… Если вообще найду.
Я встаю и сажусь перед ним на корточки. Протянув руку, поворачиваю его лицо к себе и встречаюсь с ним взглядом.
– А я не дам тебе получить заражение крови из-за того, что ты слишком глупый и не можешь о себе позаботиться. Я буду осторожна.
Он кривит губы – прямо как ребенок, который не хочет пить лекарство. Он знает, что в одиночку я вряд ли справлюсь. Не будь его со мной, я умерла бы уже тысячу раз на этой заброшенной планете.
И вдруг мне приходит в голову, как его убедить.
– Если ты умрешь, – шепчу я, глядя ему в глаза, – то и я тоже.
Возвращаюсь из корабля в лагерь поздним вечером. Тарвер мечется в полубессознательном состоянии. Я довольно быстро нашла хранилища с едой. Но, даже увидев сухие макароны, специи и сахар, облегчения не почувствовала. А ведь должна была: у нас почти закончились запасы пайка.
Все упаковки помечены товарным знаком компании моего отца – греческая лямбда, обозначение Лару. Мой отец помешан на мифологии. Когда я была маленькой, он рассказывал мне мифы о воинственных богах и богинях, и я всегда представляла его одним из них.
Всемогущественный. Всезнающий. Человек, достойный безоговорочного преклонения.
Но как можно было назвать космический корабль «Икаром»? Насколько высокомерным нужно быть, чтобы пренебречь опасностью его возможного крушения?
Я уже не жду, что отец за мной прилетит. Над местом крушения не летают спасательные корабли. Никто нас здесь не ищет. Я вдруг понимаю, что папа, должно быть, думает, что я умерла. Раз нет спасательных кораблей, значит, никто не знает, куда рухнул «Икар» – он мог упасть где угодно на любой планете в Галактике.
Папа уже потерял маму. С восьми лет я была его единственным близким человеком. Пытаюсь представить, какой он теперь, когда знает, что я умерла, но не могу.
Интересно, остались ли в живых инженеры, которые сконструировали «Икар»?.. Быть может, он избавился от них в порыве гнева…
Я дрожу, водя кончиками пальцев по эмблеме, – в детстве я постоянно так делала. Было бы куда проще, не будь этот покореженный, разбитый корабль, это огромное кладбище связано с корпорацией моего отца.
Я сделала три вылазки в корабль и во время последней нашла специи и упаковки с сухим бульоном. Развожу огонь, разогреваю суп и пытаюсь дать Тарверу его выпить. Он неохотно просыпается и отпихивает меня в полудреме. Мне удается влить в него несколько ложек бульона, а потом Тарвер снова теряет сознание. Я готовлюсь ко сну: проверяю, не виден ли снаружи костер, все ли вещи под рукой, лежит ли у Тарвера под боком его пистолет.
Набрав воды в ручье, протираю ему влажной тканью лицо и шею. К коже невозможно притронуться – у Тарвера жар. Я боюсь снимать бинты с его руки, потому что могу занести заразу – у нас не осталось ничего стерильного. Кожа вокруг бинта горячая и пунцовая.
Мне больше нечем себя занять, поэтому я забираюсь в постель и ложусь рядом с ним. Он такой горячий, что мне жарко под одеялом, хотя к вечеру похолодало. Но все же я прижимаюсь к нему, чтобы слышать биение его сердца и чувствовать его привычный, успокаивающий запах – травы, пота и чего-то еще незнакомого. Во сне он обвивает меня здоровой рукой…
…Я просыпаюсь посреди ночи от того, что меня грубо спихнули с постели на землю. Несколько мгновений, еще до конца не проснувшись, думаю, что нас нашел кто-то из выживших и ищет, что бы украсть. У меня бешено стучит сердце, нервы напряжены до предела…
