– Прости, что спрашиваю такое о твоей супруге, мне жаль касаться настолько деликатной темы, но… Скажи, Альберта – Антихрист?
Мэси захохотала так, что у нее растрепались косы. Потом, когда ей удалось перевести дыхание, она сложила руки на коленях, обтянутых рабочей юбкой, и серьезно на меня посмотрела.
– Пойми такую вещь. Я открылась родителям, когда мне было пятнадцать, и они все равно меня любили. Но Альберту родители вышвырнули из дома, когда узнали о ее ориентации. Она несколько лет жила на улицах Нового Орлеана. Ее били, насиловали, она чуть не умерла от передозировки, дальше сама можешь догадаться. В конце концов она смогла покончить с такой жизнью и нашла себе работу на стройке. Ей пришлось самой прокладывать себе путь, и если она иногда и бывает наглой и беспощадной, то только потому, что ей самой такое обращение помогло собраться и выбрать правильный путь. С остальными нашими женщинами она общается точно так же. Так что ничего личного.
Жуткие подробности прошлого Альберты рухнули на меня, как тяжелая старая шуба. И как мне теперь ее ненавидеть?
– Ты здорово испортила мне планы ее задушить.
Мэси улыбнулась:
– О, не жалей ее. Устрой ей ад.
– Она ненавидит меня, потому что я избалованная, богатая и капризная.
– И гетеро. За это она тоже тебя ненавидит.
– Отлично. Похоже, я выиграла супер-приз.
– Она считает, что гетеросексуальным женщинам проще живется. Ничего…
– Личного. Ладно, может, в этом она и права. Но ведь я же не проснулась однажды в колыбельке и не заказала Боженьке: «Эй, я хочу вырасти белой, красивой, богатой, гетеросексуальной протестанткой».
– Нет, но радуйся, что это есть в твоей жизни.
Я указала на свое лицо:
– Этому тоже радоваться?
Мэси ответила грустной сочувственной улыбкой.
– Нет, но это выглядит не хуже шрамов, которые есть и у нас.
Ладно. От Мэси тоже сочувствия не дождешься. Я решила сменить тему. И кивнула на ее плеер.
– А я думала, ты слушаешь женскую поэзию. Сильвию Платт, например.
– То, что я лесбиянка, еще не означает, что мне в обязательном порядке нравятся поэтессы-суицидницы. – Но Мэси выглядела впечатленной. – Тебе нравится Сильвия Платт?
– Я пробовалась на ее роль в автобиографическом фильме. Но взяли Гвинет Пэлтроу. Это было в те времена, когда мой агент считала, что я могу быть серьезной актрисой.
– Мне нравятся твои фильмы.
– Ты не обязана это говорить. Я была королевой безмозглых романтических комедий.
– Ты сияла на экране. И привносила в фильм свет своей личности. Я всегда хотела быть тобой, когда смотрела те фильмы. Тобой, только лесбиянкой. Альберте только не говори, хорошо?
– Я тебе нравилась? Правда?
Она непонимающе нахмурилась.
– Конечно. Какой странный вопрос от актрисы, которая получила славу, богатство и всемирное обожание.
– После аварии обо мне писали и говорили много гадостей. До меня дошли мерзкие слухи и шутки, тиражируемые прессой. Критики вцепились в мою глупо счастливую жизнь. И бóльшая часть гадостей принадлежала женщинам, а не мужчинам. Как женщина может говорить такое о своей… сестре?
Мэси погрозила мне пальцем.
– Те женщины так жаждут получить место в силовой структуре мужчин, что плевать хотели на все остальное. Они инстинктивно отгораживаются от женщин, которых мужчины больше не ценят. И втайне боятся разделить твою судьбу. «Видите, что случается с женщинами, которые больше не отвечают мужским стандартам? Видите, что случается с теми, кто ищет статус в нашем мире?»
Мэси вздохнула.
– Я обычно не слишком придерживаюсь догм традиционного феминизма, но в этом случае… когда ты лишилась красоты при аварии – а в результате потеряла карьеру и статус, и все только потому, что в мужском мире тебя ценили за что угодно, только не за личность, – ты стала очень яркой иллюстрацией того, насколько хрупка сила женщины. Видишь ли, женщины, которые целенаправленно привлекают к себе внимание – не только красотой, но и умом или спортивными достижениями, – женщины, которые смеют не быть послушными служанками, – они угроза мужскому эго. И точно такая же угроза для женщин, которым промыли мозги и которые боятся требовать признания собственных заслуг.
Я уставилась на нее.
– Это звучит куда лучше, чем то, что я избалованная штучка и все тайно ненавидят меня до безумия. Спасибо.
Она похлопала меня по руке.
– Женщины всегда пугаются, когда какой-то каприз судьбы уносит из жизни что-то невинное. Твоя красота была невинной, понимаешь? Не в смысле наивной или детской. Я имею в виду чистоту. – Мэси просветлела. – Но с другой стороны, не так уж плохо, что ты ее потеряла. У Вселенной на тебя явно большие планы, и тебе нужно подняться на новый уровень. А сейчас у тебя переходный период.
– Я была счастлива и в виде пустой красотки.
– Правда?
– У меня были лучшие места на всех концертах, лучшие мужчины, лучшая еда и лучшие поездки.
– А через несколько лет ты стала бы с ужасом и одержимостью бороться за сохранение красоты. Бороться за место на сцене. А твой муж явно не был лучшим мужчиной, с которым можно связать жизнь.
– И ты думаешь, что от этого мне сейчас станет лучше?
– Извини. Но в данном случае правда – это просто необходимый пинок под зад.
– Ладно, ты права. После аварии я много думала о красивых людях, не только из шоу-бизнеса. О директорах компаний, о работниках складов, о тех, которые встречаются в жизни, – и все они цепляются за свою красоту. Она слишком хрупкая. А мне повезло. Нравится мне это или нет, цепляться мне больше не за что. Мне это не нравится.
Мэси захихикала.
– Но ты хотя бы сформулировала свою дилемму.
– А тебе… нравится Роберт Фрост. Почему?
– Я люблю все сентиментальное. Эмили Дикинсон. Браунингс. Фрост, Карл Сэндбург. В их стихах звучит музыка. – Она нагнулась ко мне и призналась: – Когда мы с Альбертой обменялись кольцами, она подарила мне томик поэтов романтизма. Сказала, что «ни одна поэма не опишет, как ты спасла мне жизнь и как заставила поверить, что моя жизнь стоит спасения».
– Ты ее очень любишь, – тихо сказала я. – А она любит тебя. Я видела, как вы друг на друга смотрите. И завидую такой степени партнерства и обожания. – Но я тут же себя одернула. – Только это и не дает мне проткнуть ее отверткой.
Мэси захихикала, а я продолжила:
– Дельта сказала… если я не ошибаюсь, что ты была профессором истории, пока не встретила Альберту.
Она выпрямилась и кивнула.
– Была, десять лет назад. Мне тогда еще не было тридцати. Это было в другой жизни.
– Где ты защитила докторскую?
Она пожала плечами.
– В Йеле.
Ну вот, отлично. Томас был женат на девушке из Гарварда, а его лучшая подруга – девушка из Йеля.
– Так, мне срочно нужен словарь и имплантация IQ, потом продолжим разговор.
– Я не была особо одаренной. Так, средний академический уровень. Окончила бакалаврат в Дюке, здесь, в Северной Каролине, потом защитила докторскую в Йеле. И вернулась в Дюк преподавать. А потом умерли мои родители, и я опустила руки.
– Умерли?
– Их убили в Бостоне, пытаясь угнать их машину. Я там росла.
– Мне очень жаль.
– Мне тоже. Я каждый день по ним скучаю, и мне всю жизнь будет их не хватать.
– Так ты бросила все и решила начать новую жизнь?
– Я пошла работать в церковь, меня перевели в Новый Орлеан, и там я познакомилась с Альбертой.
– А как ты смогла так просто отказаться от старой жизни? Научи меня.
– Когда теряешь якоря, которые всю жизнь тебя держали, ты чувствуешь свободу. Ты боишься, ты расстроена, но во всем этом есть и своя привлекательность. Ты свободна, как вода, можешь тянуться к луне и испаряться, а можешь застыть на дне глубочайшего океана. Но ты свободна и можешь исследовать мир. Некоторые люди, кажется, путаются и решают плыть по течению. А мне нравится считать это взрослением.
Я покачала головой.
– Не думаю, что я взрослею. Мне кажется, что я съеживаюсь.
– Дай себе время.
– А Альберта «росла», когда ты с ней познакомилась? Или просто мутировала?
– Она работала в миссии в деловой части города, помогала бездомным. Давай, говори.
– Она что, распугивала их с улиц?
Мэси рассмеялась:
– Иногда.
– И как вы вдвоем решили приехать сюда?
– Я часто сюда приезжала, еще когда училась в Дюке. Эти горы… Мы с Альбертой их любим. У них невероятная энергетика. Не смейся, многие люди считают их самым сильным энергетическим завихрением на планете.
– Меня растили епископанты. Прости, но мы смеемся над любой верой.
– А меня растили методисты, но единственное, что я помню, – это розовое платье с воланами и кринолином, которое меня заставляли носить на Пасху. Мне тогда было лет пять. Ты знала, что в тысяча девятьсот семидесятом еще выпускали платья с кринолинами?
