через два года я выхожу в отставку и еду в Россию, Сибирь или еще
куда-нибудь».
Возвращение в Берлин получило неожиданную отсрочку
вследствие того, что министр Гарденберг, отправлявшийся во Франкфурт,
где находилась главная ставка прусского короля, лично
руководившего военными действиями против французов, пожелал иметь в своей
свите и Гумбольдта. Какова была роль последнего в дипломатической
миссии Гарденберга, неизвестно, но, очевидно, при этом случае
проявились дипломатические способности Гумбольдта, к которым
впоследствии прусское правительство неоднократно прибегало.
Но если мы не знаем, в чем заключались обязанности Гумбольдта
в ставке, то знаем, что он делал в свои свободные часы: «Никогда
моя жизнь не была так переменчива как сейчас,—писал он в
сентябре 1794 г.,—я надолго оторван от своей специальности,
перегружен работами, связанными с дипломатическими заданиями
Гарденберга,.. Постоянные разъезды в интересных в
минералогическом отношении местностях очень помогли мне при составлении
моей книги о геологических отложениях,—я теперь хорошо знаю
строение всей западной Германии.;, и предполагаю зимой как
следует поработать над большим минералогическим трудом, своего рода
геогностическим обзором Германии».
В июле 1795 г., получив отпуск, Гумбольдт отправился с двумя
друзьями в путешествие в Северную Италию, Тироль и Швейцарию.
В течение двух месяцев, большею частью пешком, путешественники
исходили горы Шафгаузена, Цюриха, Берна и Шамони, изучая
горные отложения и растительность и все те
естественно-исторические условия, которые могли оказать на них влияние.
В ноябре Гумбольдт вернулся вновь в Байрейт к месту своей
службы. В это время он работает над двумя трудами: строением гор
Европы и влиянием химических и электрических воздействий на
мускулы и нервные волокна, с большим самоотвержением
экспериментируя над самим собой.
В ноябре 1796 г. умерла мать Гумбольдта. Этот момент является
поворотным в его жизни: он приобрел полную свободу действий
и средства для осуществления давно задуманного плана большого
Путешествия.
«Мое путешествие бесповоротно решено,—пишет онВильденову.—
Я буду еще подготовляться несколько лет и собирать инструменты,
год или полтора проведу в Италии, чтобы хорошо ознакомиться
с вулканами, а затем через Париж проеду в Англию, где, возможно,
пробуду еще год (так как я не спешу, а хочу быть хорошо
подготовленным), а затем на английском корабле в Вест-Индию.
Если я и не доживу до завершения этих планов, то, по крайней
мере, я деятельно приступил к их осуществлению и использовал
положение, в которое меня поставили счастливые условия».
В феврале 1797 г. Гумбольдт окончательно оставил
государственную службу и поехал к брату, жившему в то время в Иене.
Еще раньше, во время своей службы в Байрейте, Гумбольдт
неоднократно посещал брата в Иене. Это дало ему возможность войти
в довольно близкие отношения к Гёте и Шиллеру, у которых
Вильгельм Гумбольдт был своим человеком.
Веймар, с того момента как в нем поселился Гёте, делается
центром литературной и художественной жизни Германии, тогда как
Иена, где Шиллер был в то время профессором истории, становится
сосредоточием научной жизни.
Это были годы особенно сильного увлечения Гёте
естествознанием. Как раз в 1790 г. была опубликована его «Метаморфоза
растений», а затем и его работы по оптике, как предварительные
материалы «Учения о красках». Гумбольдт, увлеченный ботаническими
проблемами, работавший в это время над влиянием гальванических
раздражений на мускульную и нервную системы, был для Гёте
чрезвычайно желательным собеседником. «Братья Гумбольдты,—писал
он в 1797 г.,—были здесь и все что касается природы было предметом
разговора с философской и научной стороны»; и в том же году
в письме к Шиллеру: «Я очень приятно и полезно провел время
с Гумбольдтом; мои естественно-исторические работы, благодаря
его присутствию, пробудились от своей зимней спячки». Такое
отношение к Гумбольдту продолжалось до самой смерти Гёте,
усиливаясь с годами все больше и больше, хотя научные взгляды
Гумбольдта далеко не всегда находили сочувствие в Гёте.
Так, в более поздние годы, он не мог простить Гумбольдту его
отказа от нептунизма и утверждения значения вулканических
явлений в истории земли. Для всего склада характера Гёте постепенная
эволюция земного рельефа была гораздо более приемлема, чем
развитие его в результате вулканических революций в земной коре.
Гёте никогда не смог отказаться от этих устаревших научных
взглядов и не мог простить Гумбольдту его идей, ниспровергавших эти
старые учения.
Но это разногласие в мнениях не умаляло в глазах Гёте Гумбольдта
как ученого. «Хотя его способ,— писал он Вильгельму Гумбольдту,—
воспринимать геологические явления и ими оперировать для моей
церебральной системы совершенно неприемлем, тем не менее
я с настоящим интересом и удивлением наблюдал, как то, в чем
я никак не могу себя убедить, у него последовательно связано».
Гумбольдт с своей стороны высоко ценил Гёте, как ученого. Это
выразилось между прочим в посвящении ему Гумбольдтом
немецкого издания «Идей о географии растений». Виньетка к этому
посвящению, нарисованная Торвальдсеном, изображает гения поэзии
в виде украшенного лавровым венком Аполлона, снимающего
покров с богини Изис, у ног которой лежит книга с надписью
«Метаморфоза растений», что должно было изображать, что и поэту
свойственно раскрывать тайны природы.
В 1816 г., в год смерти жены Гёте, когда Гумбольдт прислал ему свои
«Идеи о физиономичности растений», он ответил ему стихотворением:
Но, несмотря на такое взаимное признание друг друга, несмотря
на то, что как для Гёте, так и для Гумбольдта, целью научного
искания было установление общих законов, управляющих природой,
они, как естествоиспытатели, были полной противоположностью
один другому: Гёте был чужд настоящего научного исследования
природы, для Гумбольдта же, как раз наоборот, методом работы
было «только сопоставлять факты и никогда не касаться объектов,
которые лежат вне границ нашего современного опыта».
Этот точный анализ природных явлений был еще более
неприемлем для Шиллера, чем для Гёте, что чрезвычайно ярко отразилось
в его характеристике Гумбольдта, данной им в одном из своих писем,
относящихся к этому времени: «Об Александре я не имею вполне
законченного мнения; но я боюсь, что, несмотря на весь его талант
и неустанную деятельность, он никогда не даст ничего крупного
