Ознакомительная версия.
Находясь на посту петербургского полицмейстера, он, кроме того, играл ведущую роль в Комиссии для каменного строения Санкт-Петербурга и Москвы и много сделал в ней для города. Возглавляя столичную полицию, Чичерин успел стать сенатором (1766 г.), был дважды повышен в чине и дослужился до полного генерала (1773 г.). Однако в 1777 г. с позором отставлен после катастрофического сентябрьского наводнения, в котором, по выражению Екатерины, погибла «не одна тысяча людей». Она возложила всю вину за неподготовленность полиции к экстренным обстоятельствам на Чичерина. Выбор следующего полицмейстера, Д.В. Волкова, говорит о том, что императрица по-прежнему придавала большое значение этому посту. Одарённый и опытный гражданский чиновник, Волков в 1762 г. составил проект Устава о вольности дворянства, возглавлял при Екатерине Мануфактур-коллегию, служил смоленским губернатором. Он тоже стал сенатором, находясь в должности полицмейстера Санкт-Петербурга, но уже в следующем, 1778 г. был переведен в Оренбург генерал-губернатором. Его преемник, П.В. Лопухин, занял пост полицмейстера очень молодым, 26 лет от роду, проведя на гражданской службе после увольнения из армии всего два года. Утвердили его в должности только в 1780 г. и вскоре, как и Волкова, перевели на более высокий пост. В 1782 г., поработав некоторое время в Твери, Лопухин на десять лет занял место московского губернатора. Ещё один екатерининский полицмейстер Санкт-Петербурга, Н.И. Рылеев (1784–1797 гг.), служил долго и был, кажется, наименее компетентным из всех. Современники явно ценили его невысоко. В дневнике секретаря Екатерины А.В. Храповицкого Рылеев поименован дураком, А.А. Безбородко назвал его «шалуном», а по отзыву А.М. Тургенева, обер-полицмейстер славился «превыспреннейшею глупостью своею»[289]. Итак, судя по беглому взгляду на высшее руководство столичной полиции, намеченные реформой меры по совершенствованию и упорядочению её деятельности не всегда сопровождались назначением толковых начальников. Система, пожалуй, была лучше задумана, чем выстроена.
Н.И. Чичерин
С самого начала своего царствования Екатерина была крайне озабочена безопасностью улиц столицы, особенно по ночам, и возложила ответственность за неё на полицию[290]. В то время почти всё ночное патрулирование осуществлялось силами гражданских лиц, выставлявшихся домовладельцами. Часто это были дворовые люди, обязанные, судя по всему, не столько предупреждать правонарушения, сколько извещать полицию о происшествиях. Эта система, наверное, неплохо действовала в тех частях города, где жизнь кварталов была уже налажена, а у домовладельцев в распоряжении имелось достаточно людей, чтобы выставлять сторожей и караульных. Но в основном, особенно в окраинных районах, дела шли не столь успешно. Ещё до конца 1760-х гг. полиция начала привлекать гарнизонных солдат к несению караула, особенно в те периоды, когда рост количества краж, убийств и уличных нападений требовал усиленных мер безопасности[291].
Несмотря на то что в еженедельных докладах полиции императрице иногда отмечались даже нападения на полицейских[292], данные источников показывают, что для большого города уровень преступности был не слишком высок. Например, ежегодное количество убийств, о которых сообщали в полицию, колебалось в пределах 7–8 случаев на 100 тысяч населения. С другой стороны, от 2400 до 4000 человек из 100 тысяч за год становились жертвами ограбления[293]. Хотя большой контраст между богатством и бедностью, а также социальный порядок, при котором одной группе отдается явное предпочтение, способны стимулировать преступность, всё же нет серьезных оснований полагать, что эти факторы существенно проявляли себя в Санкт-Петербурге. Тем не менее при Екатерине жители впервые начали запирать двери домов и ворота, ведущие с улиц во дворы. Всё больше хозяев заводили во дворе сторожевых собак, а некоторые богачи держали собственную охрану помимо тех караульных, кого и так были обязаны выделять по разнарядке полиции[294]. Сам императорский двор был взбудоражен воровством и грабежами прямо в Зимнем дворце: шайки расхитителей обнаружились среди рабочих, подновлявших его помещения[295]. В газетах напечатали объявления, в которых предлагалась награда за сведения об этих кражах и прощение тем, кто сам вернёт украденное из дворца имущество[296].
Несомненно, то обстоятельство, что рост преступности стал ощутимым для общества, можно связывать с увеличением населения. Хотя уровень преступности в Петербурге на протяжении XVIII в. явно оставался ниже, чем в других европейских городах такой же величины, Екатерина всё-таки при случае старалась смягчить сообщения западноевропейских газет о преступлениях против иностранцев в российской столице[297]. Если верить переданному кем-то разговору между Н.И. Паниным и И.Г. Чернышёвым, те явно считали, что в Петербурге безопаснее, чем в других европейских городах, так как заборы и дверные задвижки здесь деревянные, в то время как в Европе частные городские дома напоминают крепости с железными воротами, замками и решетками[298].
Вдобавок к борьбе с преступностью на екатерининскую полицию возлагался надзор за соблюдением благопристойности на улицах, а также содержание столицы – местопребывания высшей власти – в надлежащем состоянии. Появление на улицах в пьяном виде запрещалось, и в большие праздники пьяных горожан дюжинами тащили в полицейский участок как за нарушение порядка и приличий, так, нередко, и ради собственной их защиты от непогоды[299]. Извозчиков, чьи оглушительный свист, ругань и устрашающая манера езды постоянно вызывали недовольство горожан, наконец обязали получать разрешение на свой промысел – власти хотели поставить под контроль как их число, так и поведение[300]. В течение 1780-х гг. полиция взяла под надзор трактиры, где упорно шла азартная игра, постоянно вспыхивали драки, открыто цвела проституция; против всего этого были приняты суровые законы, хотя и с сомнительным успехом. Под строгим присмотром оказались также общественные бани, славившиеся ранее как гнезда разврата[301].
Большое внимание историков привлекает такое характерное для западноевропейских городов XVIII в. явление, как городские бунты. Однако Петербург подобные выступления, кажется, совсем не тревожили, возможно – благодаря тому, что всё екатерининское царствование власти последовательно стремились не допускать в город тех, кто не имел законного права там находиться. В частности, крестьяне могли законно проживать и работать в городе, только если у них имелись паспорта от хозяина или от сельского старосты с разрешением отправиться в Петербург. Иначе, если их ловила полиция, они рисковали попасть на каторгу[302]. Что касается нищих, то в первые годы при Екатерине полиция обычно арестовывала и выдворяла их из города, а позднее их стали насильственно отправлять на стройки и на другие тяжелые работы[303]. Так или иначе, уличные бунты, наверное, были для Петербурга событиями невероятными, потому что длительные поиски в источниках дают всего лишь несколько разрозненных случаев беспорядков или волнений с участием уличной толпы[304].
Арестованных сажали в тюрьму при полицейском участке на Мойке. Когда английский реформатор тюрем Джон Ховард посетил Санкт-Петербург в 1781 г., сделав здесь одну из первых остановок в своей ознакомительной поездке по европейским тюрьмам, он был потрясён увиденным.
Позже он утверждал, что применение кнута часто приводило к смерти заключенных и что полицмейстер (надо полагать, Лопухин) показывал ему не без некоторой гордости всевозможные пыточные инструменты – чтобы ломать руки и ноги, вырывать ноздри, выжигать клейма. Кандалы, иногда прикованные к бревнам, ограничивали малейшие движения узников[305]. Хотя документов не так много, чтобы по ним судить с уверенностью, похоже, что полиция часто вершила произвол в отношении подозреваемых. Но зато известен один случай, когда несправедливо арестованный и задержанный человек выиграл в суде возмещение в 800 руб., взысканных с полиции за причинённые ему бедствия и страдания[306].
Вероятно, положение улучшилось с открытием в 1787 г. новой городской тюрьмы, именовавшейся Тюремным замком, у слияния Мойки с Никольским каналом, ведь при её сооружении использовались некоторые идеи, распространяемые реформаторами тюрем. Двухэтажное здание новой тюрьмы было пятиугольным в плане и окружало открытый внутренний двор, устроенный для доступа в камеры свежего воздуха и солнечного света, а также для прогулок заключённых. Эта тюрьма была гораздо просторнее прежней, а в стены её встроили трубы, образовавшие своего рода систему связи, по которой часто «транслировали» церковные службы для узников, что служило неотъемлемой частью программы перевоспитания[307].
Впрочем, важнее было то, что в новой тюрьме держали (во всяком случае, в тёплое время года) только тех заключённых и подозреваемых, которые обвинялись в серьезных преступлениях. С 1783 г. кроме острога для опасных преступников на Васильевском острове полиция содержала ещё два «рабочих и смирительных дома», где жили под стражей и работали люди, не совершившие серьёзных преступлений, но всё же являвшиеся обузой для общества или склонные к нарушениям закона. «Оные [дома] определены для работы и наказания всякой ленивой черни, беспаспортников, беглых крепостных людей и служителей, здоровых нищих, пьяниц, забияк, распутных людей, бездельников, воров, уличённых в покраже не свыше 20 рублей, и так далее»[308]. Очевидно, полиция была довольна тем, что все эти люди удалены с городских улиц. К середине 1780-х гг. по подобным обвинениям ежегодно арестовывали в среднем 200–300 человек[309].
Ознакомительная версия.
