While he spoke, the lady Madeline (for so was she called) passed slowly through a remote portion of the apartment, and, without having noticed my presence, disappeared. I regarded her with an utter astonishment not unmingled with dread – and yet I found it impossible to account for such feelings. A sensation of stupor oppressed me, as my eyes followed her retreating steps.
When a door, at length, closed upon her (когда дверь наконец закрылась за ней), my glance sought instinctively and eagerly the countenance of the brother (мой взгляд искал = обратился инстинктивно и жадно к лицу брата) – but he had buried his face in his hands (но он закрыл лицо руками: «похоронил/зарыл»), and I could only perceive that a far more than ordinary wanness had overspread the emaciated fingers (и я мог лишь заметить, что бледность более обычной покрыла истощенные = странно тонкие пальцы) through which trickled many passionate tears (между которыми струились обильные, вызванные большим чувством: «страстные» слезы; to trickle – течь тонкой струйкой, сочиться; капать).
When a door, at length, closed upon her, my glance sought instinctively and eagerly the countenance of the brother – but he had buried his face in his hands, and I could only perceive that a far more than ordinary wanness had overspread the emaciated fingers through which trickled many passionate tears.
The disease of the lady Madeline had long baffled the skill of her physicians (недуг леди Маделин долго ставил в тупик умение ее врачей). A settled apathy (устойчивая апатия), a gradual wasting away of the person (постепенное увядание личности; to waste away – чахнуть, увядать; to waste – тратить попусту; чахнуть, истощаться; away – прочь), and frequent although transient affections of a partially cataleptical character (и частые, хоть и кратковременные приступы отчасти каталептического характера; affection – зд.: повреждение, болезнь, поражение), were the unusual diagnosis (были /ее/ необычным диагнозом).
The disease of the lady Madeline had long baffled the skill of her physicians. A settled apathy, a gradual wasting away of the person, and frequent although transient affections of a partially cataleptical character, were the unusual diagnosis.
Hitherto she had steadily borne up against the pressure of her malady (до сих пор она стойко держалась против гнета своей болезни; to bear up – держаться; to bear – нести; выдерживать, переносить /давление/), and had not betaken herself finally to bed (и не приковывала себя окончательно к постели; to betake – прибегать, обращаться; удаляться, отправляться); but, on the closing in of the evening of my arrival at the house (но, по наступлении вечера моего приезда в дом; to close in – приближаться, наступать), she succumbed (as her brother told me at night with inexpressible agitation) to the prostrating power of the destroyer (она поддалась – как ее брат сказал мне ночью с невыразимым волнением – подавляющей власти разрушителя = болезни); and I learned that the glimpse I had obtained of her person (и я узнал, что короткий взгляд, который я кинул на ее облик; glimpse – проблеск, быстрый взгляд; to obtain – получить) would thus probably be the last I should obtain (будет, таким образом, последним, который я получу = кину) – that the lady, at least while living, would be seen by me no more (что эта дама, по крайней мере, пока живая, не будет увидена мною больше).
Hitherto she had steadily borne up against the pressure of her malady, and had not betaken herself finally to bed; but, on the closing in of the evening of my arrival at the house, she succumbed (as her brother told me at night with inexpressible agitation) to the prostrating power of the destroyer; and I learned that the glimpse I had obtained of her person would thus probably be the last I should obtain – that the lady, at least while living, would be seen by me no more.
For several days ensuing (в течение нескольких дней, последовавших /за этим/), her name was unmentioned by either Usher or myself (ее имя было неупомянуто = не упоминалось ни Ашером, ни мной самим): and during this period I was busied in earnest endeavours to alleviate the melancholy of my friend (и в течение этого времени я был занят серьезными усилиями облегчить тоску моего друга). We painted and read together (мы писали красками и читали вместе); or I listened, as if in a dream, to the wild improvisations of his speaking guitar (или я слушал, как будто во сне, неистовые импровизации его говорящей гитары).
For several days ensuing, her name was unmentioned by either Usher or myself: and during this period I was busied in earnest endeavours to alleviate the melancholy of my friend. We painted and read together; or I listened, as if in a dream, to the wild improvisations of his speaking guitar.
And thus, as a closer and still intimacy admitted me more unreservedly into the recesses of his spirit (и так, в то время как теснейшая и тихая дружба допускала меня более неограниченно в тайники его души; close – близкий; closer – более близкий), the more bitterly did I perceive the futility of all attempt at cheering a mind (тем более горько = с большей горечью я осознавал тщетность всякой попытки развеселить такой ум) from which darkness, as if an inherent positive quality, poured forth upon all objects of the moral and physical universe (из которого тьма, будто неотъемлемое положительное = реальное качество, изливалась на все предметы нравственной и физической вселенной), in one unceasing radiation of gloom (одним непрекращающимся излучением уныния).
And thus, as a closer and still intimacy admitted me more unreservedly into the recesses of his spirit, the more bitterly did I perceive the futility of all attempt at cheering a mind from which darkness, as if an inherent positive quality, poured forth upon all objects of the moral and physical universe, in one unceasing radiation of gloom.
I shall ever bear about me a memory of the many solemn hours (я всегда буду носить с собой память о многих мрачных часах) I thus spent alone with the master of the House of Usher (/которые/ я провел наедине с хозяином Дома Ашеров; to spend – тратить /деньги/; проводить /время/). Yet I should fail in any attempt to convey an idea of the exact character of the studies, or of the occupations (однако я бы потерпел неудачу при любой попытке передать представление о точном характере упражнений или занятий; to fail – не смочь, потерпеть неудачу, провалиться), in which he involved me, or led me the way (в которые он вовлекал меня или вел меня за собой; to lead the way – вести за собой, показывать дорогу, подавать пример: «вести путь»). An excited and highly distempered ideality threw a sulphureous lustre over all (возбужденное и крайне раздраженное воображение отбрасывало серный = дьявольский блеск на все; highly – весьма, крайне от high – высокий; to throw – бросать). His long improvised dirges will ring forever in my ears (его долгие импровизированные мелодии будут всегда звенеть в моих ушах; dirge – погребальная песнь; заунывная мелодия). Among other things, I hold painfully in mind (среди прочих вещей я мучительно держу в уме = помню) a certain singular perversion and amplification of the wild air of the last waltz of Von Weber (некую необыкновенную вариацию: «извращение» и развитие неистовой мелодии последнего вальса фон Вебера).
I shall ever bear about me a memory of the many solemn hours I thus spent alone with the master of the House of Usher. Yet I should fail in any attempt to convey an idea of the exact character of the studies, or of the occupations, in which he involved me, or led me the way. An excited and highly distempered ideality threw a sulphureous lustre over all. His long improvised dirges will ring forever in my ears. Among other things, I hold painfully in mind a certain singular perversion and amplification of the wild air of the last waltz of Von Weber.
From the paintings over which his elaborate fancy brooded (из картин, над которыми его замысловатое воображение размышляло = работало), and which grew, touch by touch, into vaguenesses (и которые росли = уходили, мазок за мазком, в расплывчатость; to grow – расти, становиться; vague – неопределенный, расплывчатый) at which I shuddered the more thrillingly, because I shuddered knowing not why (от которой я вздрагивал тем более трепетно, потому что я вздрагивал, не зная, почему); – from these paintings (vivid as their images now are before me) I would in vain endeavour to educe more than a small portion (из этих картин – как ни живы их образы теперь передо мной – я бы напрасно старался выделить больше, чем маленькую часть; to educe – выводить; /хим./ выделять) which should lie within the compass of merely written words (которая бы лежала в пределах досягаемости всего лишь написанных слов = которую можно было бы описать словами).
From the paintings over which his elaborate fancy brooded, and which grew, touch by touch, into vaguenesses at which I shuddered the more thrillingly, because I shuddered knowing not why; – from these paintings (vivid as their images now are before me) I would in vain endeavour to educe more than a small portion which should lie within the compass of merely written words.
By the utter simplicity, by the nakedness of his designs, he arrested and overawed attention (абсолютной простотой, обнаженностью своих рисунков он приковывал и устрашал внимание). If ever mortal painted an idea, that mortal was Roderick Usher (если когда-либо смертный изображал идею, этим смертным был Родерик Ашер). For me at least – in the circumstances then surrounding me (для меня, по крайней мере – в обстоятельствах, тогда окружавших меня) – there arose out of the pure abstractions which the hypochondriac contrived to throw upon his canvas, an intensity of intolerable awe (из чистых абстракций, которые ипохондрик сумел нанести на свой холст, возникала энергия, /внушавшая/ невыносимый благоговейный ужас; to arise – возникать, проистекать, создаваться), no shadow of which felt I ever yet in the contemplation of the certainly glowing yet too concrete reveries of Fuseli (ни тени которого я еще не испытывал при созерцании, конечно, ярких, но слишком конкретных грез Фюзели; to feel – чувствовать, испытывать).
By the utter simplicity, by the nakedness of his designs, he arrested and overawed attention. If ever mortal painted an idea, that mortal was Roderick Usher. For me at least – in the circumstances then surrounding me – there arose out of the pure abstractions which the hypochondriac contrived to throw upon his canvas, an intensity of intolerable awe, no shadow of which felt I ever yet in the contemplation of the certainly glowing yet too concrete reveries of Fuseli.
