Из мужчин — граф д’Артуа.
Господин де Шуазель, которого называли кучером Европы, так как он держал в руках вожжи от всех правительств.
Господин де Морепа, занимавшийся политикой с помощью песен.
Наконец, господин де Куаньи, славу которому составили, по мнению одних, злословие, а, по мнению других, клевета.
Впрочем, все это окружение как короля, так и королевы уединилось в Трианоне. Мария-Антуанетта разбивала там английские сады и строила домики. Среди прочих были там домики мельника и мельничихи.
Мельником был король, мельничихой — королева.
Там Мария-Антуанетта забывалась, вернее — пыталась забыться.
В моду вошла пастораль. Королева одевалась молочницей, играли «Аннетту и Любена», «Розу и Кола».
Но поскольку и Аннетту, и Розу всегда играла королева, а король никогда не играл ни Любена, ни Кола, это давало повод к пересудам.
И в этом не было ничего удивительного. Предшествующее правление ввело в норму ужасающую распущенность нравов. Даже в королевских салонах бытовало сравнение: вороват, как герцогиня.
Мадам де Помпадур изобрела механизм, с помощью которого держала возле себя Людовика XV, пока была жива. Людовика, познавшего все наслаждения жизни, включая инцест.
Механизм назывался Олений загон. То был гарем, где евнухом служил Лебель, а мадам де Помпадур исполняла роль законной султанши.
Десятью годами раньше имело место бурное восстание. Исчезло несколько детей из простонародья. И говорили, будто бы король для здоровья принимает ванны из человеческой крови.
Теперь дети тоже порою пропадали. Но король постарел, и их похищали не в интересах его здоровья, а исключительно ради королевских наслаждений.
Разложение охватило общество. Со смертью Людовика XV и монархии как таковой Франция от скверны не очистилась.
Буржуазия, недостаточно богатая, чтобы иметь дома на площади Дофин или на улице Сент-Антуан, имела квартиры в Пале Рояль.
Друг у друга из рук рвали le Sottisier, сборник грязных виршей, где все и вся называлось своими именами.
Сложилась особая категория людей, которая существовала исключительно за счет страха других людей. Они рылись в грязном белье частной жизни, грозили обнародовать то, что находили на помойках совести и жили сим постыдным шантажом.
Случались и люди, вроде маркиза де Сада, которые развратничали, оказывались в тюрьме по обвинению в убийстве и писали книги, заставлявшие сажать их в сумасшедший дом в Шарантоне.
То была трагическая сторона.
Но был и некий шевалье де Сен-Луи, маленький, старый, горбатый, седой, всегда с крестом поверх одежды и тростью в руках. Эта трость и эти руки составляли для женщин предмет ужаса. Шевалье имел прозвище «тряская повозка».
То была сторона комическая.
Чувствовалось, что все это катится по наклонной плоскости в неизвестность, к чему-то неслыханно ужасному.
Жак Простак наблюдал, как оно катится.
Жак Простак, за которым мы наблюдали, в свою очередь, с самого его рождения в кратком очерке, только что вами прочитанном.
Первая коммуна — как брызнувший из земли источник.
Ручеек при Людовике Толстом.
Поток при Карле V.
Речка при Генрихе III.
Полноводная река при Людовике XIII.
А при Людовике XVI уже почти океан, который поглотит одну за другой три монархии, первую в 1793-м, вторую — в 1830-м, третью — в 1848-м.
ЧТО ТАКОЕ НАРОД В 1789 ГОДУ
То же, что Иов, когда попал он в руки ложных своих друзей.
Голый, умирающий от голода, обнажающий свои раны, вопиющий к господу о милосердии, но ни от кого не получающий ни гроша.
Генеральных Штатов больше нет. Начиная с 1614 года, то есть вот уже сто семьдесят пять лет назад, когда при Людовике XIII они были созваны последний раз, никто о них и не слыхивал.
Откуда явилась эта страшная нищета? При Генрихе IV народу жилось хорошо, при Людовике XIII почти хорошо При Мазарини он так охотно поет и платит, что и тогда не должен бы особенно страдать.
Но при Людовике XIV ситуация меняется. Версаль стоит дорого. Победы тоже стоят дорого. Дорого стоят и поражения. И отмена Нантского эдикта.
Вслушайтесь: начиная с Кольбера, все кричит о нищете.
— Дальше идти некуда, — говорит он в 1681-м.
Что же будет через сто лет?
В 1698-м молодой герцог Бургундский требует от государственного управления списков населения. В результате оказалось, что население Франции уменьшилось на треть, а двум другим третям живется крайне тяжело.
В 1707-м люди уже завидуют жизни при несчастном 1698-м. Как говорит Буагильбер, в те времена еще было масло в лампах, ныне же оно полностью исчезло.
Послушайте Фенелона, архиепископа Камбрейского, воспитателя внука Людовика XIV. Он говорит, что люди перестали жить по-человечески, и невозможно далее рассчитывать на их терпение. Он написал это в 1711 году, а люди будут терпеть еще восемьдесят лет.
Людовик XIV умирает. И мы уже говорили о том, что народ танцевал на его могиле. Но если танцами можно развлечься, то уж обогатиться, танцуя, никак невозможно. При регенте народ настолько беден, что даже самому регенту непонятно, почему он все это терпит.
— Ей богу, — говаривал он, — если бы я был моим подданным, то непременно бы восстал.
И за семь лет регентства он добавляет семьсот пятьдесят миллионов долгов к тем двум миллиардам, что оставил Людовик XIV.
Не говоря уже о банкротстве Ло.
Кстати, банкроты повсюду. Даже Роанн, пренебрегший стремлением к государственности, банкротством не пренебрег.
Наступает 1740-й год. Голод достигает таких масштабов, что в окрестностях Шартра хлеб делают из папоротника. Если трава хорошая, целые деревни пасутся в лугах, как стада баранов. И трудно не поверить, так как сообщает эти сведения королю епископ, божий человек.
Женщины первыми замечают неуклонность этого движения в бездну. Мадам де Шатору, вполне порядочная любовница короля, из тех, что и в любви, и в чести дарят больше, чем получают ответными милостями, так вот Мадам де Шатору еще в 1743 году сказала: «Случится страшная катастрофа, если мы не найдем средства ее избежать».
Ах, если бы знала мадам де Шатору, что после нее будут еще мадам де Помпадур и мадам дю Барри, Сцилла и Харибда, две бездны.
В былые времена хотя бы обитатели замка кормили своих крестьян, а церковь своих крепостных. Ныне сеньор давно уже разорен и живет за счет короля. Церковь тоже постепенно разоряется. Кардинал Роанна купил в подарок королеве колье за миллион шестьсот тысяч франков.
Но, правда, он за него не платил.
Платил за все всегда не дворянин и не прелат, а народ. Судебные исполнители впивались в него и обирали до нитки, оставляя лишь телегу — орудие труда и кровать — место ночного отдыха.
Кто более всего страдал от этого? Земля. Про нее можно было бы сказать, что она стареет, иссыхает, что Господь не посылает ей более ни росы, ни солнца, ни слез, ни улыбки своей.
Итак, голод — всегда голод. В былые времена он возвращался с довольно большими интервалами: 1632–1693–1709. Оставались паузы, чтобы собраться с силами.
Начиная с 1729 года, мы как будто специальное соглашение заключили с голодом: он являлся каждый год, и в этом не было ничего удивительного, так как король морил свой народ голодом намеренно.
Существует лига финансистов, монопольное общество, во главе которого стоит король. Существуют люди, которые зарабатывают по сто тысяч экю в год именно потому, что народ мрет с голоду. Король же зарабатывает двадцать миллионов, по Сеньке и шапка.
Надо бы назвать этих людей по именам: Орри Табуро, Буден, Ланглуа, Трюден де Монтиньи.
В 1768 году один служащий их изобличает, так его отправляют в Бастилию.
Этого мученика звали Бенвиль.
Несчастный народ!
Правда, у него оставался выбор пустить, например, себе пулю в лоб, вместо того чтобы умирать голодной смертью. Или же подставить себя под чужую пулю либо в Фонтенуа в войсках маршала Сакса, либо в Маоне в войсках господина маршала де Ришелье. Но убивать его будут всегда в ранге простого солдата, самое большее — сержанта. Чины — лишь для дворянства.
В былые времена существовала, по крайней мере, церковь. Свинопас мог стать папой, однако, с тех пор как у дворянства вышло из моды отдавать третьего сына в монастырь, человек из народа мог рассчитывать лишь на положение монаха. Как в Тунисе или Египте, понадобилась целая армия сборщиков налогов, особый закон о соляной пошлине. На случай сопротивления имелись галеры, виселица, колесование.
Несчастный народ! Английская баллада о муках ячменного зерна, смолотого, растертого, пережаренного, написана как будто бы о нем.
Со своей стороны, и два привилегированных сословия платили то, что им полагалось платить. Дворянство, согласно собственной декларации о доходах, духовенство же в виде даров, которые почти невозможно было подвергнуть учету.
