Но Иван не дал договорить, а кинулся, прижался к двоюродному брату и, сдерживая слезы, сбивчиво принялся рассказывать обо всем, что с ним произошло.
- Ах, канальи! Ну, каковы, - сокрушался купец, но глаза его смеялись, и сам он насилу сдерживался, чтоб не захохотать. - Теперь на всю жизнь запомнишь, как с теми лиходеями дело иметь. Говорил я тебе, ведь говорил, что голыми руками их не возьмешь? А? Не верил мне, думал, ты самый умный. При этом он и не вспомнил, что сам подговорил Ивана наведаться на ярмарку и вывести лихоимцев на чистую воду, зная слабость того к правдоискательству. Иван молчал, понимая, что сейчас не время и не место выяснять, кто прав, а кто виноват. Главное - поскорее выбраться отсюда. - Ладно, попробую завтра пробиться к губернатору, если только он в городе. Острожное начальство за тобой никакой вины не знает. Справлялся уже. Отнекиваются, мол, привез тебя какой-то офицер и сдал. А в чем ты виновен и не объяснил. Знаешь, как у нас на Руси бывает? Один сдал, другой принял, а за что, про что и не поинтересовался.
- Так прямо сейчас меня не выпустят? - мигом сник Иван, и от его радости не осталось и следа.
- Без приказа не могут, сам понимаешь, поди, не маленький. Потерпи еще малость.
- Когда вызволишь? - выдохнул Зубарев и сжался, представив, сколько он тут еще просидит, если губернатор вдруг да уехал в столицу или еще куда.
- Завтра узнаешь, - развел руками Корнильев и, обняв его на прощание, вышел.
На счастье Ивана, губернатор Сухарев оказался в городе. И хотя Корнильева долго не допускали к нему, он упорно сидел в небольшой, заставленной громоздкой мебелью приемной. Наконец губернатор за несколько минут до обеденного часа вышел из кабинета, уже одетый, а следом показался генерал Киндерман, с лета находящийся в Тобольске, и какой-то молодой офицер с ним. Увидев поднявшегося ему навстречу Корнильева, Сухарев приотстал от своих попутчиков и, чуть поморщившись, спросил:
- У вас что-то срочное? Видите, я занят.
- Срочнее не бывает, - решительно ответил Корнильев, - брат мой двоюродный в острог попал неизвестно за что.
- Быть такого не может, - недоверчиво покосился на него губернатор.
- Еще как может. Прикажите проверить. Я лично справлялся, но ни комендант острога, ни в полицейской управе не знают, за что он туда посажен.
- Странно все это, - Сухареву не хотелось задерживаться, и он хотел было отправить купца к исправнику или к полицмейстеру, но тут неожиданно в разговор вмешался молодой офицер, что внимательно прислушивался к их словам.
- Не сочтите за дерзость, - почтительно проговорил он, - но я могу пролить свет на сей прискорбный случай.
-- Слушаю вас, - повернулся к нему Сухарев.
- Если я правильно понял, то речь идет о купеческом сыне Иване Зубареве, что около недели назад был доставлен в местную крепость?
- Именно о нем, - согласно кивнул Корнильев, недоумевая, чем может помочь Ивану незнакомый офицер.
- Поручик Кураев, - представился тот и кратко изложил обстоятельства, при которых он встретился с Зубаревым. - Вникать в суть дела у меня никакой возможности не было, но в своем рапорте в полицейскую контору подробно все отписал. А уж чего там полицмейстер усмотрел, то мне не ведомо.
- Хорошо, разберусь, - брезгливо махнул рукой Сухарев.
- Премного благодарны вашему превосходительству, - Корнильев с достоинством поклонился и вышел из губернаторских покоев, радуясь, что дело столь легко решилось.
Уже на следующий день, к вечеру, не найдя за Иваном Васильевым сыном Зубаревым никаких вин и преступлений, его выпустили из острога.
- Императрице про вас напишу, - погрозил он пальцем офицеру, который вывел его на улицу.
- Пиши, милок, пиши. Императрица давно твоего письма ждет, - засмеялся тот вслед ему и по-разбойничьи свистнул, подняв с крыши стайку гревшихся у дымовой трубы воробьев.
7.
Императрица Елизавета Петровна, несмотря на свое отменное здоровье, всегда внимательно прислушивалась к советам врачей. В летнюю пору она ежедневно выезжала на экипаже за город прогуляться по лесу, омочить босые ноги в какой-нибудь чистой речушке, а зимой взяла за правило обязательные получасовые прогулки по свежему воздуху. Особенно ей нравились заснеженные аллеи Летнего сада, где специально для нее чистили и посыпали желтым песочком дорожки, ставили в разных местах скамеечки для отдыха, покрытые меховыми полостями.
С собой на прогулки императрица обычно приглашала давнюю подругу Марфу Егоровну Шувалову, а также друга наилюбезнейшего, как она его называла, - графа Алексея Григорьевича Разумовского. Тот мог часами забавлять императрицу смешными рассказами о своем детстве, проведенном в глухом селе на Украине.
Сегодня, на третий день после Рождества, когда крепкий морозец изрядно подрумянил и без того похожие на наливные яблочки щечки Елизаветы Петровны, прогулка не обещала быть долгой. Стоявшие на почтительном отдалении в конце каждой аллеи преображенцы волей-неволей нарушали устав: не могли стоять, не шелохнувшись, в присутствии ее императорского величества и время от времени постукивали ногой об ногу, осторожно поглядывая через заиндевевшие ресницы на неторопливо прогуливающихся по парку людей.
- Что-то нынче веселья мало в Петербурге, - ни к кому конкретно не обращаясь, проговорила императрица. - Вот, помнится, во времена оные, при батюшке моем, умели веселиться, а сейчас... - и она со вздохом взмахнула ручкой в теплой вязаной перчатке.
- И не скажи, матушка, - тут же поддакнула Марфа Егоровна, славившаяся умением поддержать любой разговор, даже если то была вовсе не знакомая ей тема, - не тот народец нынче пошел. Вот и супруг мой, Петр Иванович об этом же говорит...
- Чем он у тебя таким занят, что во дворце редко показывается? - не дослушав подругу, спросила императрица.
- Известно чем: из пушек своих в загородном имении, поди, по воробьям палит без толку, - мягким малоросским говорком, растягивая окончания слов, отозвался граф Алексей Григорьевич Разумовский.
Императрица тихонько хихикнула, блеснув темно-синими глазами, и бросила искоса взгляд на шуваловскую жену, ожидая, чем та ответит на дерзость графа. Та не заставила себя долго ждать и, собрав губки бантиком, тут же с непомерным достоинством выговорила:
- Мы, в отличие от некоторых, песенки петь не обучены. Нам, Шуваловым, не пристало чем иным заниматься, акромя дел государственных, а воинская наука - наипервейшая из всех. Кто ей владеет, тот и на поле бранном себя с лучшей стороны проявит, сокрушит ворога любого. Из пушек палить тоже с умом надо. А песенки распевать, то большого ума не требуется, - закончила она свое высказывание прямым намеком на хороший голос Разумовского, благодаря которому он в свое время и оказался близ императрицы.
- Эка невидаль - из пушек палить, - нимало не обидевшись, фыркнул граф, даже не повернувшись в сторону семенящей чуть справа от него Марфы Егоровны, - в чем там особый ум нужен? Не знаю, не знаю... Видывал я, как это делается, каждый мужик на то способен. А в исполнении песен особый талант нужен, не каждому встречному-поперечному данный.
-- Мы тебе не какие-нибудь встречные-поперечные, а Шуваловы! - вспылила Марфа Егоровна. - Не последние люди в государстве.
-- Это еще как посмотреть, - негромко проговорил Разумовский.
- Ладно вам, петушкам, - мягко улыбнулась императрица, желая заранее предотвратить назревающую ссору между ее компаньонами. - Талант в любом деле нужен, а уж кого к чему Господь наставил, то не нам судить.
- Военное дело важнейшее завсегда было, - не сдавалась Шувалова Батюшка ваш, Петр Алексеевич, во всем воинских людей выделял, а шутов для утехи, для забав приискать можно в любой деревне...
- Ум и в шутовском деле надобен, - Разумовский все еще сдерживался, стараясь не особо обижать подругу своей покровительницы, которую в душе побаивался за ее острый язычок.
- Хватит вам, хватит, - поспешила в очередной раз успокоить спорщиков императрица, - а то, ежели я осержусь, обоим достанется.
- Да я что, матушка, я ничего, - поджала тонкие губки Шувалова и с достоинством поправила теплый капор с высоким верхом, - только мужа своего в обиду никому не дам и не позволю про него непочтительные слова говорить любому человеку. Самому Петру Ивановичу за делами государственными иной раз некогда и голову поднять.
- А я вот до дел государственных не особо касаюсь, - проговорил, глядя на разноцветный китайский фонарик, подвешенный к ветке молодой липы, Разумовский, - и без меня умники сыщутся. Мое дело о покое матушки-императрицы думать, чтоб не замучили ее, бедную, умники те, не зашпыняли.
- Это кто меня замучить вздумал? - свела густые темно-русые брови Елизавета Петровна, принимая грозный вид, но по смеющимся ее глазам было видно, что нынче находится она в прекрасном расположении духа и с интересом наблюдает за перепалкой своих спутников. - Да я сама любого так отхожу, отпотчую, что и забудет, как звать.
