irrationabiles venisse)".
За обедом у гетмана шла такая грубая попойка, что могла напомнить знатоку
козатчины известные запорожские стихи:
В нас у Сичи то и норов, хто Очинат знає: Як умывсь, уставши в ранци, дак чиирки
шук&е. Чи чиїрка то, чи кивип буде, не гледять переливы: Гладко пъють, як з лука
бъють, до иочнйи тини.
.
355
Разгоряченные горилкою, гетмаи и полковники не могли воздержаться от сарказмов
на счет князя Вишневецкого, Александра Конецпольского, Чаплинского и всех Ляхов.
Но это было только предуведомлением к будущим беседам с ненавистными гостями.
На другой день, 20 (10) февраля, коммиссары совещались о том, когда вручить
гетману булаву и знамя. В совещании участвовали, как неизбежное, хоть и не
созпаваемое панами, зло, их руководители, ксендзы. Совсем не следовало бы им брать
с собой ксендзов сюда, в ту среду, которая опустошила все костелы, от Кобрина до
Переяслава. Эти представители католической полыцизйы напоминали козакам (а в
козаках были и попы *) творца Брестской унии, Скаргу, и отступников народной церкви
Терлецкого, Потея, Рогозу, Рутского, Кунцевича.
Члены коммиссарской рады рассуждали о Хмельницком, как дети, или, что все
равпо, иезуитские питомцы, остающиеся до конца в детском возрасте, и решили: отдать
ему знаки гетманского достоинства прежде всего (ante omnia), „чтобы смягчить его
людскостыо и королевскою милостью14.
Этот многозначительный акт Хмельницкий указал совершить на майдане перед
своим двором, вблизи которого квартировали (как написано в дневнике Мясковского)
послы московский u венгерский. Несли перед коммиесарами булаву киевский ловчий
пан Кршетовекий (это значит Русин Кротовский, происходивший от Крота), а знамя—
киевский скарбник пан Кульчинский (опять какое-нибудь июлодизованное имя). Их
торжественное шествие 'возвещали гетманские трубы и бубны.
Хмельницкий ждал королевских коммиссаров, стоя в кругу своих полковников и
другой старшины, в альтембасовом (золото парчовом) красном собольем кобеняке, под
бунчуком.
Кисель хотел произнести речь, которую сеймовые папы, без сомнения, назвали бы
oratio disertissima; по едва начал восхвалять короля, великого монарха, как стоявший
возле гетмана Джеджелий, или Джеджала, закричал: „Король — яко король, але вы,
королята, князи, броите много, и набрбили. И ты, Киселю, кисть од костей наших,
одщепйвсь есй и накладаеш з Ляхйми*’-
*) Например, в статейном списке Уиковского говорится:
Запорож
ское Войско стоит под Баром, в Константинове и в -Гоще, под начальством Нечая,
полковника брацлавского,Ш?шгм попа да винницкого Гактереиикаа.
856
.
Свое малорусское происхождение Мяско-Мясковский засвидетельствовал тем, что в
дневнике коммиссии писал козацкия речипомалорусски не как иноплемешшк-
Гетман (продолжает он) стал говорить Джеджале: „Угамуйсь, не роби колоту® или
что-нибудь в этом роде (wzi№и go hamowaж hetman); но он, пьяный уже, хотя было еще
рано (pijany gorzaиka, choж rano byиo) хотел еще ораторствовать, потрясши булавою;
однаколи, вида, что никто его пе поддерживает, удалился из круга. Вероятно, нашлись у
гетмана такие, которые увели его домой, уговаривая, как водится в подобных случаях:
„Коли двое кажуть иъяный, дак лягай спати®.
После такой интермедии, глава королевской коммиссии, с надлежащей
торжественностью, отдал Хмельницкому „королевские листы® п „коммиссарскиии
кредеис (верящую грамоту), которые были тотчас прочтены, потом отдал украшенную
бирюзой булаву (buиawк turkusow№), а племянник его — красное знамя с белим орлом
и с надписью Iohancs Casiinirus Ilex Роиониас.
То и другое принял Хмельницкий без особенного удовольствия (z jak№ tak№
chкci№). Нам вспоминаются при этом слова самовидца в подобном случае: „подарок
опого в смех принял, яко тот человек, который и своего много имеетъ*1. Булава Николя
Потоцкого и булава Доминика Заславского затмевали в глазах Козацкого Батька
туркусовую булаву нищего короля и ценностью, и значением своим. Он поблагодарил
„козацкп®, как выразился дневник Мясковского, и пригласил коммиссаров к себе (do
swojej gospody).
Перед обедом Кисель нроизиес к нему речь в изысканных выражениях (gиadkicini i
wybornerni sиowy): говорил о великих сегодняшних подарках, указал ему на амнистию
прошлых дел и преступлений его, потом па свободу стародавней греческой религии, на
увеличение реестрового войска, на восстановление старинных прав и свобод
запорожских, и наконец — что казалось ему всего важнее—что регимент вверен ему, а
не кому-либо другому.
В ином положении дел все это было бы и величаво, и внушутельно. Но Кисель
изображал в своем лице побежденного короля с его Шляхетским Народом, готовым, по
мнению победителя, превратиться в Жидов. Поэтому Козацкому Батьку должно было
показаться и смешным, и обидным заключение красноречивой орации, именно
следующее: подобает и ему, Хмельницкому, явить себя благодарным за столь великую
королевскую милость; он должен, как верный подданный и слуга его королевской
милости, положить
.
357
конец этому замешательству и кровопролитию, предотвратить разлив крови, не
принимать под протекцию простато хлопства, велеть, чтоб оно повиновалось панам
своим, и приступить к трактатам с господами . коммиссарами.
„За такую великую милость" (говорил Хмельницкий, иронизируя Киселя),
„которую явил мне король его милость через вашу милость, что и власть над войском
прислал (wиadze nad wojskiem przysиaи), и прошлые мои преступления прощает,
униженно благодарю. Что же касается коммиссии, то ее трудно теперь отправить.
Войска нет вместе, полковники и старшина далеко; без них не могу и не смею ничего
делать: это подвергло бы мою жизнь опасности (idzie о zdrowie moje). Притом же я не
вижу правосудия над Чаплинским и Вишневецким. Необходимо нужно, чтобы мне
одного выдали, а другого покарали: ибо они причиною кровопролития и всего
замешательства. Виноват, пожалуй, и пап Краковский, что наступал на мепя, что
преследовал меня, когда я, спасая жизнь мою, бежал в днепровские вертепы (kiedym w
lochy Dnieprowe zdrowie unosiи); но этот получил уже. свою мзду, нашел то, чего искал.
Виноват и паи Хорунжий: отнял у мепя батьковщпну, Украину роздал ляховчикам, а те
молодцов, заслуженных в Республике, обращали в мужиков и грабили, вырывали
бороды, запрягали в плуги. Но этот не столько виноват, как те два другие. Не будет
ничего изо всего, если одного из них не покарают, а другого не пришлют мне. Иначе—
или мне с Запорожским Войском пропасть, или погибнуть Ляцкой Земле, всем
сенаторам, дукам, королькам и шляхте. Разве мало Ляхи тоМу причиною, что кровь
христианская льется? Литовские войска высекли Мозыр и Туров. Януш Радивил одного
молодца посадил на кол. Я послал туда несколько полков, а к Радивилу написал, что
если ои это сделал одному христианину, то я зато сделаю то же самое четырем стам
(подразумевается нехристям) Ляхам, которых имею, и воздам за свое".
„Вот какой антипаст *) дал нам он перед скверным своим обедом, ударивши нас в
сердца наши жестоким ядом и бешенствомъ"! (пишет Мясковский). Отзывались и
другие, точно какие гады из болота, а старый черкасский полковник, Федор Вешняк,
схватил булаву на ксендза Лентовского, кармелита, который приехалъ
*) Иначе przysmaczek-возбудительная закуска.
358
.
к внм вместо покойного ксендза Мокрского с королевским листом,—за то, что
сказал только: „„Вести из Литвы о Мозыре и Турове могут еще перемениться А он за
булаву: „„Мовчи, попе! не твое дило брехню мени задавати""! И непременно ударил бы
его, когда бы сидел ближе. Но, как этого нельзя было сделать, то сказал: „„И ваши
ксёндзы, и наши попы—уси" (тут он ввернул крепкое словцо) „сякие-такие сыны. Ходи
лишень, попе, на двир: навчу я тебе гюлковникив шанувати"". И с этим ядом вышел из
светлицы".
„Что у трезвого па уме, то у пьяного на языке," говорит пословица. Но Кисель, в
трезвом виде, писал однажды Радзеёвскому то же самое: „Скажем друг другу правду:
духовные ссорят нас с обеих сторонъ". Этими словами он высказал то, что старались и
стараются с обеих сторон игнорировать, в ущерб разумению былого.
Коммиссары провели у Хмельницкого несколько часов, всячески стараясь его
смягчить хорошими словами. Но их красноречие ни мало не подействовало. „С
сердечным жалем и слезами" (пишет Мясковский) „разъехались мы по квартирам,
которые были умышленно разбросаны по городу так, чтобы мы затруднялись в своих
