.
страху, скоро нас побачили, та й повтёкали, хоч Татар не було з разу в сёреду билып
3.000. Колйб их пидождали до пятници, до б ни единый Лях живдём не втик до
Львова*.
„На сю войну* (продолжал Хмельницкий) „благословив менё патриарха в Києви;
дав мепи з моёю жипкою шлюб, с переступив моих менё розгришив и причастив, хоч я
й не сповидавсь, и звенив мени вовчати Ляхив. Як же мени ёго не слухати, такого
великого старшего, головы нашои и го'стя любого? Оцё же я вже обослав полки, щоб
кормили кони и були готови в дорогу без возив, без арматы. Знайду я те все в Ляхив. А
который бы козак узяв на войну воза, велю ёму шию вризати. Не визьму й сам ни
одного с собою, хиба юки та саквы*.
„Долго об этом говорило* (пишет Мясковский) „бешеное чудовище со всею
фурией,—до того, что вскакивал с лавы, рвал на себе чуприну, бил ногами в землю.
Мы, слушая, оцепенели. Наши рации и персвазии, чтоб он вспомнил о Боге, о короле п,
наконец, о том, какой будет конец таких дел и поступков, чтобы дал место разуму,
умерил свою завзятосте,—ничто не помогло*.
На пункт о чпсле реестровых Козаков, чтоб их было 12, а то и 15 тысяч,
Хмельницкий отвечал: „На що писати стилько й стилько? Не стане силы, буде й 100
тысяч, буде стилько, скилько я схочу*.
После таких приятельских бесед, такой вкусной сессии и скверного обеда (пишет
Мясковский), разошлись мы по квартирам, отчаявшись в трактатах, в примирении, в
своей безопасности и в выдаче пленных. Стали мы стараться, как бы вывезти
несчастным и выбраться самим. По ночам собирались мы на свет и рассуждали,
отпустит ли нас Хмельницкий, иля же отошлет на Кодак, ограбивши (spoliatos)*.
В тот же день отправил Хмельницкий, перед глазами коммиссаров, венгерского
посла, наградив его и послов Ракочию трои парадных копей и несколько пар
самопалов. Но посол, по словам Мясковского, уехал недовольный, и 'высказал
полатыни приведенное выше мнение свое о козаках.
На другой день, 24 (14) февраля, коммиссары просили Хмельниц• кого об „отправе*
и о пленниках. Одни из этих пленников были взяты на Кодаке, при осаде крепости
Конецпольсвого, с клятвенным обещанием (какое дал в Боровице и Кисель) возвратить
им свободу, другие в Баре, на таких же условиях капитуляции. В числе последних был
сын коронного гетмана, Андрей. Сперва
.
36В
Хмельницкий обещал освободить их, но потом переменил решение, и когда
коммпссары говорили сму, что это королевские слуги, рукодайные дворяне короля, он
отвечал: „Се рич завоёвана: нехай король не здивує*. Кисель представлял ему долг
королевского подданного и слуги, долг воина, получившего от своего государя булаву и
знамя, представлял забывая Боровицу, что эти пленники взяты не саблею, не на боевом
поле, а условиями и трактатами. „Шкода про те говорити* (отвечал Хмельницкий). „Се
мени Бог дав. Пущу тогди, як не буде ниякои зачепки на войну з Литвы и вид Ляхив.
Нехай пидожде тут Потоцький брата свого, каменецького старосту, що мени Бар, моё
власне мисто, заихав, а в моим Пододю кров християнська ллёцце. Звенив я нолши
тудьи рушити и живого мени привезти*.
В ответ па это, коммиссары припомнили Хмельницкому, что в Киеве теперь
христианская кровь без випы льется ручьями и течет в Днепр. Одних Ляхов топят,
других тирански рубят; избивают шляхту обоих полов, детей, духовных, ограбив и
опустошив последние костелы. „Ищут Ляхов под землею* (говорил Кисель), „и все это
—за приводом брацлавекого полковника Нечая, который говорит, что ему дан такой
наказ от вашей милости*.
„Не велив я невишшха людёй побивати* (оправдывался Хмельницкий) „тилько тих,
що не хоче до нас пристати, або на нашу виру христитись. Моя воля там порядкувати: я
воивода киевсышй. Се дав мени Бог через мою шаблю, а проиншетакё шкода
говорити*.
Кто бы ни был так-называемый в Переяславле московский посол, только все эти
сцены происходили, можно сказать, перед его глазами. Уничижив перед этим
таинственным лицом и короля и коммиссаров, Хмельницкий отпустил его из
Переяслава так, что паны не видели его „отправы* и не могли сказать о ней в
оффициальном дневнике посольства ничего кроме четырех слов: „отправлял без нас
московского посла (odprawowaи bez nas Posиa Moskiewskiego), прибавив к этому, что
оп „уехал перед самым вечером (odjechaи przed samym wieczorem)*. Панам не удалось
никоим образом разведать ни об имени посла, ни о его беседах с гетманом, хотя и
писали они в оффициальном дневнике своем, что он просил „чрез пословъ* о свидании
с Киселем (lubo и Poseи їyczyи sobie tego i prosiи do przez Posиy). *) Но у Козаковъ
*) Этими послами, т.-е. посланцами, могли быть козаки, удившие в панских
карманах талеры.
364
ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЫПиИ.
застали они, по своем приезде, такую молву,—что московский царь спрашивал у
Хмельницкого: действительно ли он поднял войну из-за одной веры? Конфиденты
Хмельницкого не чуждались подарков, как и панские: „Любят голубчики взять (lubi№
nieboїкta wzi№sж)*писал Кисельо козаках, подкупая их еще в Павлюковщину. От них
коммиесары слышали да заключали нз слов и самого Хмельницкого (z liowory jego i
konfidentуw jego sиyszeliњmy), что московский царь сожалел о междоусобной брани в
Речи Ииосиолитой, и увещевал Хмельницкого остановиться в своем задоре, не
проливать больше христианской крови, не истреблять подданных своего государя,
причем давал ему понять, что желает остаться „любовнымъ* братом короля, брата
своего, и станет на более справедливой стороне со всею своею силой.
Сообщая такия успокоительные вести, действительные или мнимые конфиденты
Хмельницкого могли повторять содержание миротворного письма, посланного царем в
табор Хмельницкого чрез Василия Михайлова. В этом удостоверяет нас то
обстоятельство, что Хмельницкий весьма выразительно хвалился вечною козацкою
дружбой с Татарами, которой не разорвет и весь свет; что он ревел о своем княжестве
по Львов, Холм и Галич; что величал себя едтовладтком и самодержцем русским, а
Токай-бея называл братом своим, точно в ответ на заявление царя о любовном братстве
с королем. Многозначительно для нас и то обстоятельство, что в завзятых орациях
Еозацкого Батька имя Москвы и Московского царя не было произнесено ни разу, тогда
как из отправы венгерского посла сделал он такую бурную манифестацию.
Подделанное Хмельницким, как это очевидно, царское посольство в Переяславе
украинские патриоты представляют поклонением славе Хмельницкого. Но и Михайлов
с миротворным письмом своим в козацком таборе, и Уиковский с милостивой грамотой
в Чигирине—являются перед нами людьми, дакидывающими на дикого степного коня
узду; а бешенство Хмельницкого говорит нам, как этот конь чуял, что от опытной и
сильной в обуздыванье руки уйти ему трудно.
Может быть, внушения таких людей, как Михайлов и Унковский,—а такие люди
могли беседовать с Хмельницким и без посольства,—может быть, их беседы,
проникнутые чувством политической степенности, я были причиною бешенства
Хмельницкого. Не того домогался он от Восточного Царя. Лях по воспитанию,
.
'365
Татарин по козацкому быту, он разумел московского самодержца чем-то в роде царя
перекопского. В первом письме своем счастливый бунтовщик и титуловал его, как бы
какого хана. Видя теперь, что московское християнство представляет не то, чем оно
было у Козаков, Хмельницкий и боялся своих единоверцев, и злился на них, а бедные
Ляхи отвечали перед ним за все.
25 (15) февраля, на просьбу коммиссаров об отдраве, он отвечал, что другой
отправы не будет, кроме ответного письма. Не хотел дать ни другого „скрипта", ни
продлить перемирия. Наконец, по усиленным просьбам Киселя, велел составить
перемирные статьи и, вероятно, во внимание к московскому царю, выдвинул в этих
статьях на первый план интересы церковные. Он соглашался приостановить войну на
следующих условиях:
1.
Унии в Киевском воеводстве не быть нигде, ниже имени её (nec nomen ipsius).
2.
Киевскому митрополиту дать место в сенате.
3.
Киевский воевода и киевский каштелян должны быть религии греческой.
4.
Римские костелы, которые обращены в ничто и трупы из гробов
повыброшены, ксендзы побиты, потоплены, должны оставаться так, как они есть
теперь.
5.
Исключаются иезуиты, которые причиною всего замешательства.
6.
Князь Вишневецкий, яко author второй войны, никоим способом не будет
коронным гетманом; иначе—я жить с ним и пустить в Украину пе хочу.
