войско за ничто без Вишневецкого.
Притязания Козацкого Батька на независимое владение в русских провинциях
королевства побуждали нанское правительство вооружаться на борьбу с ним всеми
своими силами. Вишневецкий советовал это панам в самом начале бунта: он советовал
гасить пожар на малом пространстве; но ПОКЛОННИКИ Киселевского хитроумия дали
пожару охватить большую часть государства, да и тут еще устранили единственно
способного гасителя, по воле поджигателя.
Дилемма короля с его триумвиратом и с его панами-рады состояла в том:
государству ли торжествовать над козацкой вольницей, или козацкой вольнице ругаться
безнаказанно над государственным правом? ГИоявясь во главе бунтующих Козаков,
иерусалимский патриарх придал ксендзовской побрашсе Наливайкова секта значение
действительности, и тем усилил влияние ксендзов на их паству, у которой еще так
недавно были они дискрсдитоваиы своею жадностью к овладению шляхетскими
имуществами. Вопрос веры и церкви перестал теперь быть в Польше римским
вопросом: он сделался польским, и вернее—римско-польским навсегда, так что, чем
больше теряла Польша подданных, тем больше приобретала Римская Курия
исключимых рабов среди Шляхетского Народа. От этого пропасть, разделявшая две
национальности Северной Славянщины, разверзалась все шире и шире. Козацкое дело,
проти-
*) Умен Лях иосле шкоды (т.-е. потери).
388
.
воположное делу православия, стало принимать значение дела церковного не
только в глазах Польши, но и в глазах Москвы. Гибель панской республики сделалась
неизбежною.
Двинулись предводители квартяного войска па Волынь и расположились главным
станом йод Старым Константиновым, где бурная волна козатчины смыла уже однажды
плотину или мол панской хозяйственности. Войско было далеко не все в сборе.
Финансовые затруднения и теперь, как всегда, составляли камень нреткио вепия в
панских военных действиях. А между тем хлопская война кипела в разных местах на
Волыни и в Белоруссии с ранней весны. Собственно говоря она не прекращалась ни
после того, как Хмельницкий двинулся из-под Замостья, якобы послушный
королевскому повелению, ни после того, как оп заключил перемирие в Переяславе.
Взволнованная козацким походом и голодная в следствие опустошительного бунта
масса простонародья не хотела знать никаких договоров. Несчастная шляхта делала,
что могла, отстаивая свои имущества, свои семейства, свои гражданственные
учреждения; но чем успешнее отражала разбой, тем больше узаконивала в понятиях
бунтовщиков убийства, грабежи и насилия, совершаемые над противниками козачества,
тем шире разносилась молва о борьбе за християнскую веру, тем свирепее ревел и бил
в землю ногами Козацкий Батько, заставляя дрожать .шкуру на пленниках и
королевских послах.
В начале марта, за два дня до возвращения королевских коммиссаров из Переяслава,
как уже сказано выше, гайдамацкий полковник Тиша, по-козацки Гарасько, овладел
городом Остротам,— побывавшим уже в руках героев разрушения; но законные
владельцы знаменитого города снова отстояли его у противозаконных. Увы! эти
владельцы были окатоличенные потомки Князя Василия, на которого внуках и
правнуках тяготели вещие слова Иоанна ВишенСкого, объяснявшего целость панских
домов на Руси только существованием среди панов монашествующих каптуроносцев.
Теперь во мнении взбунтованной козаками черни исчезло и последнее различие между
панами отступившими от предковской церкви, и панами, сохранившими веру отцов
своих. Князь Корецкий, которого родители были еще православными, и который
держался их памятью так, что даже конфиденты Хмельницкого хвалились Уяковскому
его готовностью помогать им, подвергся участи, одинаковой с окатоличенными давно
уже наследниками князя Острожского. Ватага мужиков, запорожествуя по козацкому
почину, взбунтовала местныхъ
.
389
гультаев против людей хозяйственных, которые поладили с вернувшимся на родное
пепелище князем. Замок в городе Корце был разорен; шляхта и Жиды истреблены; сам
князь едва избегнул гибели от рук парода, который своим водворением в этих местах и
своею целостью был обязан его воинственным предкам и ему самому. Сын
знаменитого Кривоноса поднял на панов Полесье. Загон Донца, конвоировавшего,
вместе с Тишею, королевских коммиссаров от Звягля до Переяслава, задумал было,
вместе с загопом полковника Татарипца, овладеть Заславом; но 'стоявшие на Волыни
жолнеры отбили у них две пушки, 20 значков, и самих обратили в бегство. Козаки были
выбиты из Звягля, и, вероятно, великолепная кушнерка перестала тогда „лаять"
Хмельницкого за его простую обстановку, „когда Бог дал всего много". Еще прежде
были они выбиты из Бара, который Хмельницкий называл своим городом, едва
отстояли Шаргород и потеряли Гусятин. Наконец, были разбиты и под Межибожем.
Повсеместный голод, последовавший за козако-татарским нашествием прошлого года,
давал жителям Волыни надежду, что Хмельницкий теперь не соберет великой силы для
похода на панов, а с малою против них не устоит. Так думал и королевский триумвират.
Но война кипела сама собой, без видимой причины и без всякого разумного рассчета.
Православный Адам Кисель с православными и католическими своими спутниками
подобно жившему в 4 милях от него князю Корецкому, напрасно старался утвердиться
в своем волынском имении, Гоще, хотя держался в нем до конца мая, приводя
экономические делагевои в возможный при тогдашних обстоятельствах порядок,
другими словами—связывая выгоды подданных с выгодами панскими для
противодействия опустошительной Хмелънитчине. Б то же время он посылал письмо
за письмом в Москву, выставляя Хмельницкого врагом не одной Речи Посполитой, но и
всякого гражданственного общества. Хмельницкий, как мы знаем, дружески с ним
переписывался о способах успокоения междоусобной войны, а между тем ловил его
посланцов и подкрадывался к нему самому. Находившиеся с Киселем коммиссары
изображали собою довольно комически мир среди неудержимой никакою властью
войны. Повидимому, Хмель считал особы этих представителей короля и Речи
Посполитой неприкосновенными. Вдруг сильный козацкий отряд нагрянул в Гощу. Но
Кисель имел конфиденцию среди Козаков еще со времен Павлюка, и когтистая лапа
хитрого кота сделала промах: мышь ускользнула с мышатами. После такой
Б 90
.
развязки коммиссарской трагикомедии, панские сделки с хозяйливыми подданными
стали уступать место козацким сделкам с гультаями и Гайдарами.
Подобно своим предшественникам, Хмельницкий брал не одним подъучиванъем
панских подданных и служебников на пре** дательство, но и террором над людьми,
мирившимися с существующим порядком вещей. Уже вскоре после первого разлива
козацкой славы под бунчуками желтоводских п корсунских героев, слышен были ропот
на Хмеля в земледельческом и ремесленном классах. Самое стоянье под Пилявцами
сопровождалось такой шаткостью в украино-запорожском войске, что Хмельницкий
разослал по всем дорогам команды сечевиков для истребления новобранцев,
расходившихся из табора; а захваченные в последствии жолнерами по одиночке
пилявецкие победители показывали на пытке, что общее бегство Козаков было
предупреждено только бегством самой шляхты.
Панским попыткам удержать разлив антихозяйственной козатчины экономическою
деятельностью вредили всего больше землевладельцы, которые, отчаявшись в спасении
своих имений, делали на них наезды с помощью квартяных жолнеров, и захваченное у
крестьян добро отправляли в глубину края. Добро это было приобретено крестьянами
посредством грабежа панского хозяйства, но тем не менее возбуждало громкие вопли
против „проклятых Ляховъ". Еще больше помогали Хмельницкому в привлечении
черни на сторону разбоя храбрые, хищные и распутные жолнеры, которые, иду* чи
против русских злодеев, всячески обижали мирных жителей и грозили вырезать до
ноги русское племя, разогнавши козацкия купы,— грозили не оставить живыми и
младенцев, как жаловался Унковскому сам творец свирепой с обеих сторен трагедии.
Молва подхватывала нелепые угрозы в кабаках и па жолнерских вакханалиях,
превращала их в совершившиеся факты, как это было в Тарасовщину, и гибельно для
панского дела весь украинский, волыиский, червонорусский, белорусский народ делила
