высшей экзекутивной власти, царь обладал неограниченным правом судить своих подданных, наказывать их, ссылать, казнить, конфисковать имущество, смещать с государственных должностей. И это право никогда и никем не подвергалось никакому сомнению. Наконец, император в сознании византийцев — верховный судья и законодатель. Более того, царь — сам воплощенный закон и, конечно же, выше его, поскольку только благодаря императору закон и возникает [593]. Каждый чиновник являлся слугой императора, и все они были связаны с царем личной клятвой или присягой, которую приносили ему при восшествии на престол [594]. В случае плохого исполнения поручений императора чиновник нес тяжелое наказание, поскольку, как считалось, он бросал тень на имя царя, делегировавшего ему свои полномочия.
С формально-правовой точки зрения власть императора не была и не могла быть никем и ничем ограничена. Этим ограничителем стало нравственное сознание византийского общества и самого василевса, а также этические принципы, вытекающие из христианского вероучения. Но в то же время, как неоднократно замечали исследователи, реальные возможности царя были не столь велики, как может показаться на первый взгляд.
Обратим внимание на главные обстоятельства, довольно существенно стеснявшие полновластие Римского царя. Самоподчинение императором себя Церкви, закону Божьему, приводило к тому, что никакой самый могущественный царь был не в силах перешагнуть через невидимые границы, за которыми его власть прекращалась. Если согласие между царской властью и Церковью давало трещину, можно было с уверенностью говорить, что час такого царя уже близок — ромейский народ всегда находил замену человеку, не соответствующему высокому идеалу Римского императора. Претендент, не венчанный Константинопольским патриархом на царство, никогда не считался императором — это абсолютная аксиома для византийского сознания. В свою очередь признание патриархом нового самодержца происходило далеко не автоматически, и хотя случаев прямого отказа со стороны столичного архиерея история не зафиксировала, но гипотетически такая опасность существовала, и кандидат на царство должен был с ней считаться. Не случайно со временем вошло в практику, что накануне своего венчания на царство император передавал патриарху письменное исповедание веры как залог своего православия.
Вторым фактором, который нельзя было сбрасывать со счетов, являлся сенат (синклит), включавший в себя политическую элиту Римской империи. Хотя полномочия сената не носили закрытый характер и инициатива вынесения на его обсуждение того или иного вопроса принадлежала только царю, это был далеко не номинальный орган власти, нередко предрешавший многие вопросы, в том числе — личность будущего царя.
Наконец, армия — грозная сама по себе сила, вобравшая цвет военной элиты Римской империи. В случае неудачного правления и утраты императором расположения народа, синклита, Церкви и войска именно из среды армейских военачальников, как правило, появлялись новые претенденты на императорский пурпур; или узурпаторы. Как не вспомнить краткий период царствования Ираклиона и Мартины, пострадавших оттого, что народ и армия не приняли их? Взошедший на престол юный Констант II хотя и указал патрициям, что их дело — советовать ему, как правильно управлять государством, а принятие решений — его прерогатива, но вскоре был вынужден консультироваться с войском, прежде чем предложить мир арабам. Начиная новую, иконоборческую политику, Лев III Исавр также счел за благо посоветоваться с сенатом и получить его одобрение. Как писал летописец, синклит буквально потребовал от Михаила II Травла жениться, и царь подчинился этому приказу [595]. С воцарением императоров-иконоборцев роль армии все более возросла, поскольку Лев III и Константин V с присущей им решительностью окончательно порвали с традицией «партийной» системы, место которой теперь заняла военная аристократия. Сами цари, как некогда в древности, все больше становятся полководцами, чем администраторами [596].
Поскольку все три могущественных силы, а также Римский царь жили по одним и тем же законам, данным Христом, имели одинаковые цели и задачи, подобная политическая конструкция отличалась удивительной живучестью, гибкостью и гармонией. Эта «симфония» не была статичной: в различные периоды времени под влиянием самых разных обстоятельств то одна, то другая сила получала некоторое преобладание в жизни византийского общества.
«Симфония властей» возникает лишь тогда, когда Церковь и государство, царская власть и священноначалие при всем различии их природ и статусов представляют единый органичный союз, различимый изнутри лишь в частностях (где проявляется церковное начало, а где — государственное), но неразличимый вовне. Естественно, для полной «симфонии» нужно, чтобы церковное общество в материальном смысле совпадало с обществом политическим по членам и географии. Практически, как мы знаем, на всем протяжении существования Византии эти условия сохранялись неизменными.
Конечно, никакой деспотии из себя царская власть в Византии не представляла. Считалось само собой разумеющимся, что император подчиняется закону. На первый взгляд этот тезис кажется бессмысленным, поскольку царь, как живой образ закона, являлся единственным источником всего корпуса законодательства Римской империи. Но именно следование праву делало императора законным владыкой. И совершенно верна мысль, что для византийского сознания не всякая власть легитимна, а та, которая избирает уважение к законам. «Этой простой идее античная традиция придала форму парадокса, в котором первое высказывание заимствовано из эллинистической литературы: император не подчиняется законам, так как он сам есть «живой закон», к чему второе высказывание делает коррективу: но законный правитель должен стараться соответствовать законам. Короче говоря, легитимность сообщается через обращение к законности» [597].
Византийское сознание довольно быстро нашло для себя формулу примирения этого «парадокса». Вообще, «с точки зрения Православия любая другая форма верховной власти, кроме монархии (как это ни парадоксально, любой, хотя бы и не православной) является беззаконной политией в том смысле, что царь — это «воплощенный закон», и при его отсутствии у власти нет божественной санкции, а значит, нет и божественного права издавать законы. В случае же превращения законной монархии в тиранию у христиан всегда оставалось в запасе одно средство — мученичество. Именно мученики (и зачастую весьма высокого социального положения) свидетельствовали о неправде тирании в Византии, так что когда в синаксарях и минеях мы находим во множестве стандартный зачин «В царствование нечестивого царя...» — это значит, что мы имеем дело с христианским сопротивлением тирании» [598].
Личность конкретного императора зачастую имела второстепенное значение. Важен был тот образ, который сочетался в византийском сознании с титулом Римского императора, а не физический человек. Философское умозрение у византийцев связывалось с политической реальностью через понятие «мимезис» («отражение», «подобие»), кардинальное для византийской культуры и жизни. Император был прообразом Царя Небесного, а Империя — Царствия Христова [599]. Как любой человек, царь мог иметь свои достоинства и недостатки — это прощалось. Единственное, что не дозволялось царю, это — ронять царское достоинство, что выражалось как
