в уклонении от веры и забвении интересов Церкви, так и в нерадении в государственных делах.
Прочему же в таком случае именно в тот период времени, когда идея царского служения получила наиболее насыщенное содержание, в реальной политике личность императора не стоила подчас ломаного гроша? Ответ на этот вопрос при всей видимой противоречивости не так сложен.
Для византийцев Римская империя, как «Новый Израиль», представляла собой избранное Богом государство, и римские порядки являлись, как данные непосредственно Богом, идеальными по своей природе. Христос, как «господин и царь» всего живого, непосредственно участвует в процессе существования Римского государства, и поэтому для Бога нет никакой причины менять правильный порядок, Им же и установленный. Порядок в государстве для византийцев — это в первую очередь согласие с властью и между собой. Различные бедствия объяснялись не пороками самого общественно-политического строя, а злоупотреблениями отдельных носителей власти, в первую очередь самих царей [600].
Поэтому полновластие императорского статуса оборачивалось против конкретного носителя царской власти, что обусловливало высшую ответственность василевса перед обществом. Иными словами, если для императора нет ничего невозможного, то он и отвечает за все, что происходит в государстве. Любое нестроение в государстве и Церкви било, как из пушки, по конкретному царю, предрешая его судьбу [601].
Эти мысли казались естественными и органичными для римского сознания еще во времена императора св. Юстиниана Великого. Последующие века только закрепили и обогатили содержанием эту удивительную конструкцию, что непосредственно сказалось на прерогативах царя как главы государственного и церковного управления.
Высокий смысл царского служения Христу едва ли не автоматически предполагал обязанность царя участвовать в делах Церкви и в церковном управлении. Полагалось, что власть дана ему Богом главным образом для сбережения чистоты православного вероучения — поэтому он и именовался defensor («защитник») Церкви. Первоначально византийское правосознание не было столь категоричным по отношению к своим императорам, и некоторые из них самоустранялись от участия в богословских и догматических спорах, а также от принятия по ним последнего решения. Позднее такая ситуация стала уже невозможной. Ведь весь римский народ видел в них служителей Божьих, получивших власть от Творца для того, чтобы воспитываемый под их влиянием род человеческий призвать на служение священническому закону и под руководством Бога возрастить блаженную веру.
Сохранить, сберечь истинную веру и требовать от своих подданных вести благочестивую жизнь — не право, а обязанность императора. Иными словами, Церковь предоставляла императору исключительные, едва ли не абсолютные полномочия, вменяя ему в обязанность налагать на Византийское государство церковный закон [602].
О царях говорили: «Хранители непорочной нашей христианской веры и ревнители славы Божьей, верные императоры наши, имеющие попечение обо всем, что угодно Богу и что полезно нам, христианам» [603]. В своем письме императору Константу II Армянский католикос и сановники пишут буквально следующее: «От вдохновенных пророков и апостолов Христа мы получили заповедь молиться о боголюбивом твоем царствовании, обо всех князьях и войске и обо всем богохранимом дворе, над которым покоится любовь Божия, и благодать божественных даров явно покоится на вас. Твое царство велико и сильнее, чем все царства; оно увенчано не рукой человека, но десницей Бога. Его ничто не может заменить, кроме царства Христова» [604].
Как указывалось ранее, папа Григорий II допускал довольно резкие выражения в своих посланиях к императору Льву III Исавру. Но даже в обращении к «такому» царю понтифик называет его «главой христиан» и отмечает, что царскую власть ему дал сам Господь [605].
И Римские императоры, практически без исключения, полнокровно исполняли свой долг перед Богом, ставя интересы Церкви на первое место. «Мы так ратуем за истину, так ревнуем о благочестии, так заботимся о церковном благосостоянии, так желаем утвердить древние постановления, что, оставив занятия делами военными и попечение о делах политических, поставили первым для себя делом восстановление мира во Вселенской Церкви», — писали Римскому папе императрица св. Ирина и император Константин VI [606].
И Кафолическая Церковь благодарно воспринимала эту опеку, вручая Римскому царю права по управлению церковными делами. Да иначе и не могло быть по природе вещей. Как неоднократно отмечали исследователи, для обеспечения вероисповедального единства Церкви требовался постоянный, внешний и властный авторитетный орган, подытоживающий результат догматических споров. Но ни одна Поместная Церковь, ни один епископ, каким бы авторитетом они ни пользовались, этими качествами не обладали. В сложных перипетиях великих догматических споров церковные кафедры чаще защищали свое частное видение догматических проблем и свои партикулярные церковно-политические интересы. Центром, более всех радевшим о церковном единстве, в известном смысле даже «центром церковного общения», был престол Византийских самодержцев, за которыми признавались широкие церковные полномочия [607]. «Внешний» епископ, как назвал себя св. Константин I Великий, все больше становится епископом «внутренних дел» Церкви, принимая самое непосредственное участие в выработке православного вероисповедания [608].
В периоды максимального напряжения отношений между Римом и Константинополем, а они случались все чаще и чаще, роль императоров в преодолении ересей и умиротворении Кафолической Церкви все более возрастала. Хрестоматийные примеры демонстрируют VI и Трулльский Вселенские Соборы, у Отцов которых не возникает ни грамма сомнений в том, благодаря кому Кафолическая Церковь обрела мир, а истинное вероисповедание стало законом для всех христиан. Они обращаются к Константину IV со следующими словами: «Все мы единодушно взываем: «Господи, спаси царя нашего (Пс. 19:10), который после Тебя укрепляет основание веры. Благослови жизнь его, направь пути его намерениям. Сокруши силу врагов его, и пусть восстающие на него постоянно падают, за то, что он творил суд и милость, и истине, находившейся на краю погибели, простер руки, и спас народ Твой, и привел его к единомыслию. Радуйся, Константинополь, новый Рим, славный именем державы. Вот император твой благоверный, да и мужественный, берется за всеоружие, за свою ревностную силу. Он надел на себя броню, правоту и святость, возложил на себя шлем, благоразумие, которое есть сторож добродетелей, взял щит, непоколебимое благочестие к Богу» [609].
И царь как данность принимает эти славословия и подтверждает свои обязанности перед Богом и Церковью: «Бога в свидетели призываю пред вашим Святым и Вселенским Собором, что без всякой приязни или неприязни мое первое желание и забота состоит в том, чтобы наша христианская непорочная вера была безукоризненна, и чтобы мы сохраняли ее с постоянством во имя Бога по учению и преданию, переданному нам чрез Евангелие, святых апостолов и чрез изложения пяти Вселенских Соборов и Святых славных Отцов» [610].
В другом послании царь продолжает свою мысль: «Опорой и основанием христианнейшего государственного управления,
