самого её начала Густав не сомневался в заключительном эффекте. До начала войны состоялось учреждение им нового ордена Меча большего креста для тех, которые выиграют сражение; король при этом объявил, что не желает носить его раньше, чем заслужит его на поле битвы. Он отправился в море в тот самый день, как Густав-Адольф отплыл в Германию для участия в тридцатилетней войне. Он при этом оделся «в куртку, расшитую так же, как у Густава-Адольфа; на широкой портупее висела шпага Карла XII». — Он вызвал поэта Леопольда в Финляндию, чтоб там же, на месте, отпраздновать все предполагаемые им победы.
Когда серьезная опасность грозила его стране, он забывал о себе. Преимущественно при таких условиях он оказывался патриотом, героем, монархом «Wenn er in höchster Gefahr für sein Land schwebend, sich selbst vergass. Unter solcben ümstânden, aber auch nur dann zeigte er sich als Patriot, als Held und Monarch» [15], — сказал польский историк Валериан Калинка.
Едва ли даже враги в состоянии упрекнуть его в трусости; лично он не укрывался от опасности, его мужество особенно проявилось при Свенскзунде и Выборге. Гром пушек и грохот боя влияли на него эстетически и воспламеняли в нем настоящего героя. Трус не решился бы произвести революцию 1772 г., когда он рисковал короной и, быть может, даже жизнью; трус не мог в аньяльские дни с спокойным и улыбающимся лицом оставаться среди взбунтовавшейся армии. Трус, имея предостережете в кармане, не в состоянии спокойно явиться на маскарад, где и был гнусно убит Анкарстрёмом.
В царствование Густава III составлялись иногда прекрасные законы, но они не исполнялись и в шведских департаментах царили чрезвычайные беспорядки. Военное дело интересовало его не менее юриспруденции. Он столько же любил войну, как и блестящее театральное представление, но подвиг войны, конечно, не то, что подвиг оперного героя.
Густав никогда не переставал интересоваться литературой, искусством и развитием своего народа. Благодарные поэты и художники сплели ему лучший венец и озарили блеском его личность, его время. Потомство видит теперь рядом с молодым королем-революционером короля мецената, как центр развития лучшей шведской жизни конца XVIII ст. — Сияние имени Густава III не меркнет в сознании шведов. Они его любят, они им гордятся. Он для них чарующий король — Tjusarkungen.
Плохие финансы постоянно напоминали ему о важности экономических вопросов, но он не находил времени предаваться трезвой и разумной финансовой политике, а старался выпутаться из затруднений подобно азартному игроку. Густав имел несчастье родиться в государстве, доходы которого были слишком ничтожны для его широких затей. Его изнеженный и развращенный двор утопал в роскоши. «Читая немецкие газеты, — ее Императорское Величество дивились турнирам короля шведского, дающего хороший вид худым делам, «car il peut tromper les ignorants» (потому что может обмануть невежд)».
В королевстве сильный голод (1784 г.), а Густав восхищается во Флоренции и Риме произведениями искусства, ведет изящные беседы с иностранными государями о благе народа, скупает картины и статуи. Густава III особенно интересовали двор и внешняя политика. Он сам был своим министром иностранных дел и своим собственным церемониймейстером. Никто из шведских королей более его не любил платья и драгоценности.
Густав кокетничал либерализмом, но тем не менее знатное происхождение составляло для него род исторической красоты.
Одна шведская писательница выразилась примерно так: «Кажется, что видишь пред собой человека, которому не удалось создать для себя дома, в котором он мог бы отдохнуть; он создал Версаль, но в формате жилетного кармана, где приходилось носить отличие Северной Звезды даже на халате и где, несмотря на все претензии игривого остроумия и изящного наслаждения, чувствовалось, что это общество, в котором скучно».
Временами, — как это было в 1776 г., — двор представлял из себя театральную труппу. Ферзен сравнивает Грипсгольм, где тогда находились, с посредственной гостиницей. Он рассказывает, что король, встав утром, сейчас же отправлялся в театр, чтобы вместе с актерами репетировать пьесы для предстоящего вечера. Его Величество часто обедал в театре и, по окончании представления, являлся со своими придворными поужинать в среде артистов.
Интерес Густава к театру — был интерес актера, а не поэта. Он жил театральными сплетнями и даже во время кампании 1788-1790 гг. аккуратно получал рапорты о театральной жизни. «Король будет в Стокгольме 4 сентября (1788 г.), прямо в оперу «Густав» (его сочинения)».
Все для театра. Одна мифологическая и феерическая картина возникала в его фантазии за другой. Сюжеты раздавались разным авторам для обработки. Густав страстно любил наряжаться, румяниться, гримироваться. Министры, видя, что частыми выступлениями Густава на театральных подмостках роняется престиж королевской власти, решились заявить ему об этом. Он внял их совету, и выступления в спектаклях сделались реже.
Театром, роскошью двора и лестью Густав хотел покорить гордую шведскую аристократию.
Идеализм первой поры скоро исчез. Он видел, что его непопулярность росла, и в политических планах сделался неразборчивым в средствах. Густав сам отдал приказание Гастферу устроить перестрелку на границе, чтобы получить повод обвинить русских в нарушении мира. С ведома Густава шведский офицер собирался сжечь русскую эскадру, зимовавшую в Копенгагене. Густав знал о тех поддельных деньгах, которые во время войны сбывались шведами в русской Финляндии. Он подписал трактат с Турцией и принял от неё субсидию, с обязательством не заключать с Россией одностороннего мира, и тем не менее Турция была им брошена на произвол судьбы. — В политике Густав не знал границы между добром и злом и для своих целей не пренебрегал ничем.
В Густаве последних лет трудно усмотреть черты того юношеского благородства и очарования, которыми дышало все его существо в годы реформ 70-х годов. Надежда на светлое будущее более не одушевляла его. Весеннее благоухание густавианского режима прекратилось. Густав весь погрузился в наслаждения и развлечения, не покидая деспотических порывов и хитрых интриг.
«За исключением периодов 1306-1320 и 1565-1668 гг. в истории Швеции не было времени, которое было бы запятнано смутами, раздорами, изменами, преступлениями и несчастьями в такой степени, как последнее четырехлетие царствования Густава III».
О браке Густава IV с Великой Княжной Александрой Павловной впервые заговорили в 1793 г. Густав III знал, что Густав-Адольф был сыном графа Мунка, но, чтобы обеспечить наследие престола, решился скрыть истину его рождения и создать нужную репутацию мнимому своему сыну.
Разрабатывался уже план свиданья Густава IV с Александрой Павловной, во время его поездки в Финляндию. Но переговоры неожиданно прервались вследствие того, что Россия узнала о состоявшемся шведско-датском договоре. Чтобы отомстить Екатерине, Густав IV обручился с
