к довоенным независимым республикам и их политическим лидерам, а также характеризовались усиленным развитием национальной культуры в 60 — 70-е годы, что защищало их от «поглощения» культурами принимающих стран. Основные центры деятельности таких диаспор располагались в Швеции, Канаде и США — эстонская, самая небольшая эмигрантская диаспора составляла около 27 тыс. человек; в Швеции, Германии и США — наибольшая, латышская диаспора насчитывала около 100 тыс. человек; в Канаде и США после Второй мировой войны число беженцев из Литвы составило около 64 тыс. человек, присоединившихся к иммигрантам более ранних времен, которых в Северной Америке уже было примерно полмиллиона.
После 1945 г. значительное число интеллектуалов (писателей, ученых, деятелей искусства) из числа послевоенных беженцев вели активную культурную жизнь — публиковались, создавали научные школы и произведения искусства даже в лагерях для перемещенных лиц в Германии; а в период рассеяния, после 1951 г., когда лагеря беженцев, организованные ООН, прекратили свое существование или были взяты под контроль вооруженных сил США, Великобритании и Франции, перемещенные лица «рассеялись» по принявшим их странам, сохранив стремление беречь национальные культурные и религиозные традиции на своих родных языках. К середине 60-х и началу 70-х годов коммунистическим партиям Прибалтики стало ясно, что эти эмигрантские сообщества не хотят в полной мере ассимилироваться в англо-, германо- и шведскоговорящее население, среди которого они проживали. Осуждение таких беженцев как «фашистских пособников», «прислужников западных плутократов», «палачей евреев» и «слуг межвоенных фашистских режимов» не решило вопроса окончательно. Эмигранты издавали газеты и журналы, переписывались с родственниками в СССР, с начала 70-х годов начали периодически посещать Советскую Прибалтику и иногда даже принимали приглашения прибалтийских культурных организаций (разумеется, спонсируемых КГБ) посетить историческую родину. В демократических странах, принявших этих беженцев, они поддерживали антикоммунистические организации, стремившиеся не только влиять на внешнюю политику, но также напомнить местным политическим деятелям о существовании «политики непризнания». Стратегия компартий Прибалтики состояла в том, чтобы использовать в своих целях тот факт, что вопросы «культурного обмена» и «культурного контакта» явились причиной раскола в эмигрантских сообществах (главным образом в результате конфликта поколений), и осуждать либо всех участвующих, либо кого-то выборочно. Появлялись англоязычные публикации, где те или иные прибалтийские эмигранты обвинялись в соучастии в Холокосте. Они были направлены на то, чтобы дискредитировать политические усилия старшего поколения, тогда как «культурный контакт» был нацелен на молодежь, предположительно более заинтересованную в контактах с исторической родиной. Отдельным эмигрантам направлялись газеты, описывающие преимущества проживания на родине и призывающие посетить ее — или вернуться совсем. Западных туристов опрашивали во время поездок в СССР, и их интервью — часто комплиментарные, что объяснялось их статусом гостей страны, — публиковались в местных советских газетах. Известным представителям эмигрантской культурной элиты посылались специальные приглашения дать концерт на родине или опубликовать там свои произведения. Если такие приглашения принимались, за гостями Прибалтики устанавливалось тщательное наблюдение, все их контакты отслеживались, беседы с ними записывались; делегации же прибалтийских деятелей культуры на Западе обычно включали, как минимум, одного информатора КГБ, а всех участников по окончании визита допрашивали о внутренней жизни эмигрантских общин, а также о том, с какими именно эмигрантами они общались и о чем говорили.
Однако разногласия по вопросам «культурного контакта» не сыграли, как на то надеялись в Советском Союзе, решающей роли в разобщении эмигрантских общин; напротив, с конца 60-х и начала многочисленных «бунтов молодежи» в западном мире множество молодых эмигрантов продемонстрировали, что вполне возможно одновременно быть антикоммунистом, противником авторитарного общества и выступать против правил поведения и ограничений, налагаемых «истеблишментом» — родителями и школой дома, партией на исторической родине. Тактика взаимных уступок между относительно небольшими прибалтийскими эмигрантскими общинами и коммунистическими партиями Прибалтики, продолжавшаяся с середины 60-х до середины 80-х годов, однако, никак не влияла на отношения супердержав того периода — СССР и США, развивавшихся по собственной логике. Тем не менее внутренние коммуникации компартий в 80-е годы показывают, что они продолжали беспокоиться из-за наличия за границами СССР эстонских, латышских и литовских общин, которые находились за пределами их контроля и влияния и внутри которых могла продолжать жить идея национальной независимости.
Во второй половине 70-х — первой половине 80-х годов советское общество продолжало страдать, как сказали бы марксисты, от «внутренних противоречий». Успехи СССР в космосе, казалось, указывали на то, что страна наконец сравнялась с Западом в развитии технологий, однако, если судить по качеству потребительских товаров, производимых для внутреннего рынка (теперь эта тема уже не была полностью запретной для прессы), это равенство являлось иллюзорным. Значительные инвестиции в строительство жилья не могли помешать миграции из деревень в города: многие крупные города были объявлены «закрытыми», что, разумеется, способствовало еще большему притоку в них нелегальных мигрантов из деревень. Тесные квартиры вынуждали молодоженов ограничивать число детей или вовсе их не иметь, и такие решения влияли на количество рабочей силы в регионе в будущем. Хотя статистика детской смертности и продолжительности жизни демонстрировала улучшение по сравнению с 50-ми годами, сейчас оба эти показателя начали ухудшаться (показатели детской смертности пошли вверх, а продолжительности жизни — вниз). Широко распространился алкоголизм, а аборты, из-за недостатка противозачаточных средств, стали широко распространенным средством контроля над рождаемостью. Все указанные социальные дисфункции были характерны для советского общества в целом, и то, что о них знали все вплоть до высших партийных чиновников, усиливало контраст между красочной пропагандой «достижений социализма» и серой (а иногда черной) реальностью будней. Население теперь иронически относилось к претензиям партии на всемогущество, а ее центральный аппарат все больше воспринимался как новый «привилегированный класс», о чем еще в 1956 г. предостерегал Милован Джилас, югославский коммунист-диссидент. Режим Брежнева все более способствовал уничтожению связанных с социализмом иллюзий, поскольку в данный период высшие партийные чиновники не скрывали своих привилегий и распространившейся семейственности.
Те, кто все еще продолжал верить в самопровозглашенные преимущества коммунистического строя, были шокированы, выезжая за границу и обнаруживая, что советская валюта не является конвертируемой (то есть имеет ценность исключительно внутри страны). Даже «могучая Советская армия» (как писали в школьных учебниках), казалось, во многом потеряла свою силу, после того как в самом конце 1979 г. вторглась в Афганистан, где увязла в непрекращающихся столкновениях с местными повстанцами. Судя по переписке партийных лидеров этого периода, аппарат цензуры продолжал работать, но, тем не менее, деятельность партии в глазах населения выглядела все менее эффективной. Методы, продиктованные идеологией: централизованное производство и распределение, долгосрочное планирование и квоты на производство, — почти не работали, и обычным делом стали взятки, чтобы получить дефицитные товары или добиться решения в свою пользу.
Все эти характерные для СССР черты проявлялись в прибалтийских республиках в большей или меньшей степени
