пятилетних планов, «технократы» и высшее партийное руководство знали, что общедоступная статистика постоянно фальсифицируется и что социально-экономическое развитие страны ни в коей мере не идет гладко. Назрела потребность в экспериментах: некоторое ослабление контроля Москвы над решениями, принимаемыми в республиках в сфере экономики, идея «социалистического соревнования», отдельные попытки обратить внимание на потребности потребителей, а также ослабление контроля над разработчиками технологических инноваций стали важными движущими силами экономического развития. Эти формы либерализации начались в период хрущевской «оттепели», но продолжились и в начале правления Брежнева, хотя ослабление центрального контроля и было весьма неуверенным, — либерально настроенные члены партии стремились к нему, тогда как военные структуры, службы безопасности и партия как таковая продолжали считать, что СССР практически находится в состоянии войны, что, соответственно, требует постоянной бдительности и огромных вливаний в систему обороны.
Таким образом, к концу 60-х годов маятник качнулся обратно, навстречу большей централизации. «Находиться в состоянии войны», среди прочего, означало контролировать поток информации, особенно о недостатках СССР по сравнению с Западом. Для партии было особенно важным поддерживать легенду, что жилищные стандарты в СССР являются столь же высокими, как и в «капиталистическом мире», если не выше. В конце концов, партия определяла себя как авангард трудящихся масс и, соответственно, была вынуждена преуменьшать данные, показывающие, что уровень жизни «масс» западных стран (особенно европейских) превосходит СССР с точки зрения доходов на душу населения и других показателей благополучия. Считалось, что новые формы централизации, предполагающие более высокие показатели производства и систему стимулирующих премий, смогут обеспечить более быстрые темпы роста, но и эта попытка в целом потерпела неудачу. К началу 70-х годов уровень жизни в Советском Союзе был выше, чем в нем же после войны, но даже «коммунистические» страны Европы (особенно Польша, Чехословакия и Венгрия) обеспечивали своему населению более высокий уровень жизни, чем СССР. Гораздо более типичными признаками жизни в Советском Союзе стали печально известные очереди с их своеобразным «этическим кодексом», система блата, когда редкие товары или услуги обмениваются на другие блага, магазины, предоставляющие качественные товары только представителям номенклатуры, процветающий «черный рынок» и система, при которой обменивать (цемент на радиодетали, шины на мужские костюмы) было выгоднее и разумнее, чем до бесконечности ждать, пока в магазинах появится нужный товар. Поскольку рубль не являлся конвертируемой валютой, появились специальные валютные магазины, где приезжающие с Запада могли купить за принятые у них в стране денежные единицы высококачественные товары для себя и своих советских родственников, недоступные обычным гражданам. Все эти неформальные системы обмена были направлены на то, чтобы обойти сложности, вызванные централизованной плановой экономикой: дефицит, недостатки распределения, отсутствие контроля качества, отсутствие связи между производством, ценами и спросом, а также уровень зарплат, связанный не с результатами труда конкретного работника, но только с его статусом. Товары первой необходимости, такие, как пшеница, периодически приходилось закупать с гарантией качества в таких странах, как США и Канада, — якобы из-за неурожаев, вызванных «погодными трудностями». К середине 70-х годов даже внутри страны (хотя, разумеется, и не публично), правление Брежнева называли «эпохой застоя».
В сравнительных категориях экономики и в представлениях большинства славяноязычного населения СССР прибалтийские республики находились где-то между восточноевропейскими «дружественными странами» и остальными частями Советского Союза, — даже в советских публикациях этот регион часто называли «наш Запад». Представители партийной номенклатуры любили отдыхать в Юрмале, где к северо-западу от города было множество небольших поселений вблизи от пляжей на Рижском взморье. Прибалтийские города сохранили атмосферу старых ганзейских городов; при этом русскоговорящее население, не знавшее никаких других языков, быстро усвоило, что для того, чтобы жить там, им и не нужно их учить. Находясь там, они не испытывали неловкости, которую ощущали бы не только на «настоящем» Западе, но даже в таких относительно «вестернизированных» странах, как «братская социалистическая» Чехословакия. Хотя коренное население трех прибалтийских республик и говорило на других языках, большинство было вынуждено учить русский; в любом случае к середине 70-х годов русскоязычное население этих республик настолько выросло, что любой русскоговорящий нашел бы в нем благоприятную среду для общения.
К 1965 г. число русских, проживающих в прибалтийских республиках, достигло миллиона. К середине 70-х годов эстонцы составляли 68 % населения Эстонии, латыши — около 54 % населения Латвии, однако доля литовцев в Литве продолжала удерживаться на уровне 80 %. Города больше всего страдали от этих миграционных тенденций: доля эстонцев в Таллине к 1979 г. упала до 51,3 %, латышей в Риге — до 45, а литовцев в Вильнюсе — примерно до 47,3 %. В сельской местности всех трех республик сохранилось гораздо больше «коренных жителей» — около 60–70 %. Для внешних наблюдателей ситуация выглядела так, как будто вернулось положение вещей середины XIX в., когда основными группами населения, доминирующими в прибалтийских городах, были немцы и поляки. Советские публикации на демографические темы, относящиеся к брежневскому периоду, осторожно обращались с национальной статистикой и периодически фальсифицировали данные, чтобы скрыть истинные размеры «нашествия» русскоязычного населения в прибалтийские республики. Для Москвы динамика населения в этих западных приграничных регионах не была источником беспокойства, пока пятилетние планы выполнялись, новые промышленные предприятия строились вовремя, а их работа согласовывалась с работой других предприятий СССР. Беспокойство по поводу «национальных кадров» в республиканских партиях и рабочей силе пошло на спад, и побережье Балтийского моря стало все чаще называться (и считаться) «Прибалтикой» — то есть неким единым регионом, а не тремя разными республиками, и большинство населения этого региона стало понимать, что для успеха в жизни необходимо знание «языка интернационального общения», то есть русского. Считалось, что марксистско-ленинская национальная теория поможет ликвидировать все национальные проблемы, — предполагалось, что по мере экономического развития и в результате сопутствующего ему постоянного перемещения рабочей силы национальные различия будут сглаживаться, межнациональные трения — смягчаться и конечным продуктом станет новый «советский человек», говорящий по-русски и с легкостью перемещающийся с места на место по всему Советскому Союзу.
К середине 70-х годов период национальной независимости стран Балтии (1918–1940) остался в памяти лишь представителей старшего поколения населения трех республик; вступающие во взрослую жизнь не имели подобных воспоминаний, а учебники истории рисовали годы независимости в самых мрачных тонах — как время эксплуатации трудящихся масс, от которой народы Прибалтики избавились благодаря братской помощи СССР. Многие из тех, кто любил читать о прошлом, благоразумно миновали самое недавнее прошлое, погружаясь в более отдаленные исторические описания: в Латвии в 1978 г., когда вышло новое трехтомное издание, посвященное истории Риги, первый том, под названием «Феодальная Рига», был немедленно раскуплен, второй — «Рига в 1867–1917 гг.» — также продавался успешно, тогда как третий том, «Социалистическая Рига», долго пылился на прилавках книжных магазинов. Такие косвенные свидетельства
