нелюбви к социалистическому настоящему, разумеется, нельзя было отследить (и наказать виновных), и они оставались скрытыми от руководства коммунистической партии и певцов «триумфа социализма».
Начиная с 60-х и на протяжении 70-х годов в Прибалтике отмечались и более яркие выражения недовольства существующим положением вещей. Возможно, самым распространенным способом стало вдруг притвориться не понимающим по-русски в каких-то обычных обстоятельствах. Среди других мирных способов выразить оппозиционные настроения были возложение цветов на могилы известных деятелей периода независимости или к памятникам этого времени, таким, как монумент Свободы в Риге, «случайное» использование цветов национальных флагов (синего, черного и белого в Эстонии, темно-красного и белого в Латвии и желтого, зеленого и красного в Литве) для разных ежедневных нужд (сувениры для туристов, украшения на тортах и т. п.), тайное поднятие национальных флагов времен независимости в общественных местах, надписи на стенах, призывающие русских убираться вон, активное желание победы любым спортивным командам, играющим против русских. Иногда накал оппозиционных настроений усиливался: после советского вторжения в Венгрию в 1956 г. и в Чехословакию в 1968 г., а также во время рок-концертов в 70-х наблюдались и активные — главным образом молодежные — выступления, нарушающие общественный порядок. Власти в таких случаях возлагали вину на «чуждых агитаторов», пытаясь связать происходящее с влиянием западных радиопередач и «подлыми происками» западных эмигрантских организаций. Глубокая безысходность выражалась также в насильственных действиях, направленных на саморазрушение: в 1972 г. литовский студент Ромас Каланта погиб, совершив акт самосожжения напротив Каунасского музыкального театра.
К 70-м годам официальные запреты все чаще удавалось обходить с помощью так называемого самиздата (самостоятельно распространяемых произведений) — запрещенные книги перепечатывались на пишущей машинке и передавались из рук в руки заинтересованными читателями. В Литве наиболее значительным произведением, распространяемым в самиздате, была «Хроника Литовской католической церкви» (созданная по образцу московской «Хроники текущих событий») — этот информационный бюллетень появился в 1972-м и выходил в течение 21 года. Помимо этого, некоторым удавалось тайно высылать в западные периодические издания открытые письма: одним из наиболее известных примеров стало «Письмо семнадцати коммунистов», написанное в Латвии; другое подобное письмо было написано в Эстонии и подписано группой «эстонских патриотов». Все эти письменные выражения инакомыслия обычно концентрировались на систематических, по мнению их авторов, попытках полной русификации Прибалтики, гонениях на сторонников свободы совести и на деструктивных последствиях индустриализации для окружающей среды. В 60-е годы темы экологии и окружающей среды были не столь актуальны, но в 70-е они приобрели гораздо большую значимость.
В этот период было вполне возможно построить удовлетворительную карьеру в профессии, высоко ценимой Советским государством, если в работе — будь то постройка зданий или мостов, экспериментальная наука или что-то подобное — удавалось никоим образом не бросить вызов «линии партии», но даже тогда среди «диссидентов» 60 — 70-х годов были замечены и некоторые ученые (как, например, эстонский химик Юрий Кукк). Однако для центральных комитетов партий трех республик и партийных ячеек в любых организованных структурах постоянным полем битвы со времен «оттепели» и далее стала сфера искусства: литература, живопись, скульптура, театр и музыка. Относительно всех этих жанров коммунистическая партия имела собственное определенное видение, зачастую основанное, однако, не столько на марксистско-ленинской теории, сколько на личных предпочтениях высших партийных чиновников. Разумеется, не все художники стремились к экспериментам и не все в руководстве партии отрицали художественные инновации; тем не менее, с одной стороны, наблюдалось значительное количество защитников ортодоксальных представлений, а с другой — «бунтарей», чтобы на протяжении трех десятилетий эти два лагеря продолжали играть друг с другом в «кошки-мышки», и эта игра зачастую приводила к катастрофическим последствиям для «мышек». Партийные чиновники не понимали, почему так называемые «творческие работники» столь ценят свободу самовыражения, тогда как партия мудро предоставляет им все необходимое для творческого вклада в «построение социализма»; однако «творческие работники» почему-то считали, что партийный контроль исходит от русских бюрократов, на непросвещенный взгляд которых политика всегда была и будет важнее искусства. Соответственно, эти деятели искусства видели свое предназначение в том, чтобы найти такие тонкие обходные пути, которые позволили бы им миновать прямые запреты, а думающей и подготовленной аудитории — правильно понять, что они стремились выразить. В таких обстоятельствах были неизбежны противоречия и конфликты, особенно тогда, когда в произведениях искусства стало отражаться то же недовольство существующим положением вещей, что и в других, более прямых выступлениях: негодование, вызванное растущей гегемонией русского языка, централизованным московским контролем, разрушительными последствиями гипериндустриализации, а также страх перед исчезновением эстонско-, латышско- и литовскоязычной культуры. Для приверженцев ортодоксальной партийной доктрины неприемлемыми были все «декадентские» направления искусства: символизм, индивидуализм, импрессионизм, футуризм, экспрессионизм, сюрреализм и экзистенциализм, однако и в Прибалтике, и в других крупных творческих центрах Советского Союза, таких, как Москва и Ленинград, эти консерваторы терпели поражение. Однако цена за признание новых форм в искусстве всегда была высокой: оригинальные рукописи искажались перед публикацией (какая-либо часть прозаического произведения или несколько стихотворений просто не допускались в печать, как это было с произведениями эстонского поэта Арви Сийга), некоторые произведения осуждались партийной верхушкой, и их публикация надолго откладывалась (как это было с творчеством Висвалдиса Эглонса в Латвии), высказывались обвинения, что то или иное произведение «пропитано негативизмом» и говорит о бессмысленности любых усилий (например, творчество литовца Ромуалдаса Ланкаускаса).
Любые произведения по историческим мотивам тщательно вычитывались, чтобы определить, не стремится ли автор отойти от единственно верной и возможной интерпретации прошлого: российское влияние на Прибалтику, начиная с периода Средневековья и по сей день, должно было изображаться позитивным фактором, а аналогичное немецкое влияние — столь же неизменно негативным; «враг» никогда не должен выглядеть как нормальный, обычный человек, а мотивы всех представителей «эксплуататорских классов»: аристократов, купцов, буржуа ХХ в. — должны отображаться в самых черных красках. Положительными героями могли быть только члены коммунистической партии, представители низших классов, российские государственные деятели и советские солдаты. Те, кто нарушал эти ограничения, установленные партией, жестоко расплачивались: латышской поэтессе Визме Белшевице в течение трех лет не позволяли опубликовать ни строчки после того, как она написала стихотворение, в котором описывала ордены крестоносцев в Прибалтике XIII в., так что в подтексте они весьма напоминали Советскую армию; молодой литовский поэт Томас Венцлова во время свой поездки в Калифорнийский университет в 1975 г. был лишен советского гражданства за написанное им открытое письмо в ЦК, где он характеризовал коммунистическую идеологию как «ложную».
Коммунистические партии Прибалтики начиная с периода «оттепели» сталкивались с серьезными трудностями, общаясь с эмигрантскими сообществами в западных странах (большинство эмигрантов составляли беженцы послевоенного периода). Эти диаспоры эстонцев, латышей и литовцев существенно отличались друг от друга, но все три были склонны испытывать теплые чувства
