признать, что подобного обвинения нельзя было предъявить знатному человеку). Можно ли сомневаться в том, что в принадлежащих им дворах сидели арендаторы-лейлендинги? В тех случаях, когда в Morkinskinna заходит речь о способе эксплуатации земли крупными собственниками, в ней упоминаются земельная рента (landscylldir) и сдача земли держателям (leiga)
223. «Могучие бонды», фигурирующие в Heimskringla, с одной стороны, и в Morkinskinna - с другой, кажутся принадлежащими к двум разным стадиям социального развития.
Между тем Morkinskinna, отражающая более позднюю стадию, была написана до Heimskringla и послужила для Снорри одним из источников при составлении им истории норвежских конунгов. Чем же в таком случае объясняются эти различия? Можно заметить, что заимствованные нами у Снорри сведения о «могучих бондах» относятся к «языческой эпохе», к X и первой трети XI в.224, тогда как данные Morkinskinna принадлежат к несколько более позднему периоду — второй половине XI в. Пожалуй, более существенно то, что родовитые бонды обнаружены нами преимущественно в Трандхейме, тогда как Morkinskinna рисует в качестве богатых землевладельцев «могучих бондов» Уппланда и Вика, областей, где социальное развитие шло быстрее, чем в Трандхейме, характеризовавшемся известным консерватизмом социальной и экономической жизни.
Что касается сделанных выше оговорок о достоверности «королевских саг», то, имея в виду исландское происхождение их авторов, нужно вместе с тем вновь отметить использование ими местной традиции в Норвегии, в частности Снорри и автором Fagrskinna — трандхеймской, а автором Morkinskinna — остландской.
Нет оснований, однако, абсолютизировать указанное различие в изображении «могучих бондов» отдельными «королевскими сагами»; если такое различие и существовало в действительности, то оно было относительным. Среди «могучих бондов» Восточной Норвегии, несомненно, были и родовитые люди. Вместе с тем Снорри не идентифицировал верхушку бондов со знатью: выше отмечалось, что, по-видимому, он усматривал разницу между лендрманами и другими «могущественными людьми» (ríkismenn), с одной стороны, и «крупными бондами» — с другой.
Изучение материала о «могучих», или «лучших», бондах, как кажется, дает основание предположить, что они не составляли однородного социального слоя225 ни по своему имущественному положению, ни по происхождению. Наряду со сравнительно недавно разбогатевшими хозяевами, обладавшими несколькими или многими дворами (отмечу попутно чрезвычайно существенный факт, что некоторые бонды были обязаны своим обогащением и возвышением в обществе королевской милости)226, среди них видную роль играли родовитые, знатные люди, всем своим образом жизни связанные с доклассовым общественным укладом. Родовитая верхушка бондов смыкалась здесь с собственниками, выдвинувшимися в процессе дальнейшей трансформации общества; иными словами, «могучие», или «лучшие», бонды «королевских саг» не идентичны хольдам и «лучшим бондам» судебников, но эти последние, по-видимому, включались в число первых, составляя одну из их прослоек. По мере разложения патриархальных порядков и углубления имущественного и социального неравенства удельный вес хольдов, богатых одальманов в среде «могучих бондов» неизбежно должен был возрастать. Несомненно, что параллельно с упадком части знатных родов, вызванным глубокими изменениями в хозяйственном и общественном устройстве Норвегии после прекращения экспансии викингов, другая их часть приспосабливалась к новым условиям, превращаясь в землевладельцев феодализирующихся. Поэтому кажущаяся устойчивость слоя «могучих бондов», упоминаемых сагами и в X—XI и в XII—XIII вв., не должна скрывать от нас серьезных перестановок в его составе в связи с изменениями его экономической основы и общественной роли227.
Решительным контрастом к обильным упоминаниям «сильных бондов» в Трандхейме и Остланде служит бедность соответствующих данных для Вестланда228. Возможно, что причина в какой-то мере заключена в специфике «королевских саг», авторы которых не использовали (или слабо использовали) традицию, исходившую из Юго-Западной Норвегии. Но не кроется ли причина умолчания саг о верхушке бондов Вестланда в особенностях социального строя этой области? В то время как в Трандхейме и Юго-Восточной Норвегии сравнительно значительные слои бондов сохраняли свою экономическую самостоятельность и активность в политической жизни вплоть до второй половины XII и начала XIII в., — в области Гулатинга превращение мелких собственников в лейлендингов, рост крупного землевладения и сопровождавшее его усиление власти аристократической части общества на протяжении XI и XII вв. сделали большие успехи. Здесь некоторые выходцы из числа «могучих бондов» возвысились до положения королевских лендрма-нов, остальная же масса крестьян Вестланда авторами саг обычно не дифференцируется. В этой части страны роль вожаков бондов играли представители родовой аристократии, такие как Эрлинг Скьяльгссон229.
Как свидетельствует приведенный материал, не может быть ничего более ошибочного, чем считать всех бондов крестьянами. Крупные бонды, несомненно, ими не были. Их сыновья, подобно сыновьям знатных людей, участвовали в викингских походах230, служили в дружинах крупных хёвдингов и конунгов231, отправлялись в торговые поездки в другие страны. Об их хозяйственной деятельности можно говорить лишь постольку, поскольку они организовывали работы в своих усадьбах и следили за их проведением232. Трудились в их хозяйствах многочисленные домочадцы, слуги, рабы, вольноотпущенники. Начиная со второй половины XI—XII в. доходы всех сколько-нибудь состоятельных собственников в немалой мере составлялись из рент лейлендингов, сидевших на их землях233. И многие представители, родовой знати, и выходцы из слоя возвысившихся бондов, в особенности, если первым удавалось укрепить свое привилегированное положение вступлением на службу к конунгу, а вторым — приобрести его таким же путем, — включались в состав формировавшегося господствующего класса. Не символично ли, что еще и в первой половине XIII в. отдельные могущественные люди, которые играли видную роль в политической жизни страны, занимая посты лагманов и сюсельманов (как Дагфинн, один из руководителей биркебейнеров), не стыдились носить прозвище bóndi?
Но этот процесс, как он рисуется источниками, был далек в то время от своего завершения, а потому сохранялись и различия между старой знатью и новыми преуспевшими собственниками. В основе этого различия по-прежнему оставались благородство происхождения, принадлежность к «лучшим родам» первых и «меньшая знатность» или отсутствие ее у вторых. Как свидетельствуют все источники — и произведения скальдов IX— XII вв., и саги, и областные законы, — происхождение от выдающихся предков, родовитость на протяжении всего рассматриваемого периода играли роль одного из важнейших факторов, определявших положение человека в обществе. Нет никаких сомнений в том, что понятие знатности было патриархально-родовым, восходящим к глубокой древности, а не понятием феодальной знатности богатого или служилого человека, хотя постепенно создавалось и такое понятие. Однако вплоть до конца изучаемого периода знатность или родовитость сохраняет в глазах членов норвежского общества свои преимущества перед достоинством служилого человека. Конунг, разумеется, мог возвысить бонда, дать ему титул вместе с богатством и тем радикально изменить его общественное положение, но первыми людьми в стране все еще считались представители старинной родовой аристократии, многие из которых
