решить, чем поставить, поскольку история всех трех стран Балтии в ХХ в. не имела сколько-нибудь выстроенной концепции, в отношении которой взрослые хотя бы пришли к согласию.
Но даже и отдаленное прошлое — за столетия до ХХ в. — также не имело общепринятого объяснения, основанного на единой концепции, не предполагающей двойных толкований. Исследователям оставалось только бросать завистливые взгляды на такие национальные государства, как Франция, Великобритания, США, Скандинавские страны, история которых, хотя и перемежавшаяся гражданскими войнами и всякого рода раздорами, все же имела давно устоявшуюся структуру и границы, внутри которых размещались все события. История же стран Балтии не имела подобной долговременной структуры. Эти государства были продуктом Первой мировой войны, и их недавнее возрождение как суверенных государств стало результатом неожиданного завершения «холодной войны» между глобальными сверхдержавами. Однако при этом было важно показать, что три балтийские республики как политические образования представляли нечто большее, чем просто побочный продукт мировых исторических процессов, в которых латыши, эстонцы и литовцы не были главной движущей силой. Напротив, требовалось доказать, что три народа являлись «деятелями», то есть, фактически, сами творили свою историю, пусть и в рамках, налагаемых внешними обстоятельствами.
Уже в третий раз на протяжении ХХ в. историописание на Балтийском побережье меняло свой курс. В первый раз это произошло после 1918 г., когда историки поставили под сомнение триумфалистскую историографию, созданную балтийскими немцами и поляками, в которой именно данные национальные меньшинства рассматривались как движущие силы на побережье, в то время как эстонским, латышским и литовским «крестьянам» отводилась роль пассивных наблюдателей. Второй раз это случилось после 1945 г., когда коммунистическая партия создала жесткую схему, в рамках которой русские и Российская империя изображались в качестве источников благодеяний для народов побережья начиная со времен Средневековья. Согласно этой схеме, в XX в., с его классовыми конфликтами, Советский Союз после 1940 г. помог «пролетариату» трех народов осуществить свою историческую миссию. Теперь, в 90-е годы, эти интерпретации оказались невостребованными, и десятки учебников, монографий и статей, выходивших из-под пера историков советского периода в соответствующих университетах и исследовательских институтах, утеряли доверие. Столь необходимая переориентация была психологически сложной по нескольким причинам. Посткоммунистическая эпоха наступила крайне быстро, и многие историки и писавшие на исторические темы оказались перед лицом задачи создать «новую» историю, в то время как еще совсем недавно они профессинально активно работали в советское время, писали в принятых тогда рамках, с той или иной степенью энтузиазма. Теперь коллеги принялись осуждать друг друга, решая, кто насколько «грешен» и кто может продолжать работать. Кто-то ушел на пенсию. Некоторые сменили профессию, другие стали создавать «новую» историю даже с большим рвением, чем «прежнюю», тогда как остальные продолжали работать, надеясь, что их «грехи» будут поняты и прощены обществом. Существовал и определенный разрыв поколений; молодым ученым, начавшим учиться в середине 80-х и кому только предстояло публиковаться, не приходилось извиняться за свои прежние работы. Более того, тем, кто взялся за разработку «новой истории», пришлось осознать, что «национальная история», которую они теперь пишут, не может сводиться к тому, чтобы просто вернуться к межвоенному периоду и затем продолжить описание в том же стиле, что был прерван в 1940 г. Прославляющие национальную историю труды не выдерживали критики иностранных коллег, поскольку историки западных стран также существенно изменили свои подходы с середины XX столетия. Нет какого-то одного европейского пути в написании истории; существует легион всевозможных конкурирующих интерпретаций прошлого. С 60-х годов XX в. историки Запада стали обращать внимание не только на богатых, успешных и могущественных, но и на маргинализованные слои населения, особенно на всякого рода меньшинства. Требовалось, чтобы «национальные истории» повествовали о женщинах, заключенных, сексуальных меньшинствах и нуждающихся. Интеллектуальная свобода, появившаяся после 1991 г., пришла одновременно с западными представлениями о том, как должна выглядеть «национальная история», и это теперь нужно было включать в исторические труды. Многим сказанное казалось крайне несправедливым, однако, поскольку вестернизация оказала с 1991 г. колоссальное влияние и на профессию историка, оказалось невозможно игнорировать новые, европейские способы писать историю — даже если некоторые и называли это «модой». Эстонские, латышские и литовские историки, планируя свою работу, должны были рассчитывать, как минимум, на две аудитории — читателей в собственных странах, которые последние полвека могли знакомиться только с крайне идеологизированными историческими трудами и теперь действительно хотели знать, что же на самом деле происходило в прошлом, и представителей мировой исторической науки, согласно которой национальные истории любых государств (которые продолжали писать в основном в виде учебников), в целом не рассматривались как серьезный вклад в багаж знаний человечества. К тому же в интеллектуальном пространстве Запада прошлое в целом затенялось более современной, актуальной и привлекательной популярной культурой, обращенной в основном к молодежи. Привычка к пассивному чтению, по всей видимости, проигрывала в битве с интерактивной культурой киберпространства.
Новые «национальные истории», которые начали появляться в 90-е годы, отличались и от того, что написано в советское время, и от исторических трудов периода «первой независимости», поскольку и те и другие несли в себе некое «представление о неизбежности», — что бы ни происходило на протяжении столетий вплоть до XX в., любые изменения должны были приближать либо появление независимых государств Балтии в 1918 г., либо «триумф пролетариата» в 1940 г. Теперь эти исторические события рассматривались, как любые другие, а не как некий закономерный результат исторического развития. Представление о том, что исторические изменения происходят благодаря «движущим силам» — землевладельческой аристократии в далеком прошлом, великим князьям и царям, «трудящимся массам», коммунистической партии, «прогрессивным силам», — сменилось гораздо более всеобъемлющим представлением о том, как происходит исторический процесс. Все население территорий современных Литвы, Латвии и Эстонии участвовало в событиях, заслуживающих упоминания; все жители этих земель были действующими лицами исторической драмы, разворачивающейся на протяжении столетий, независимо от того, какое общественное положение они занимали, на каких языках говорили и каких культурных норм придерживались. Такой более инклюзивный подход к истории смещал акценты с деятельности отдельных групп населения побережья на их взаимодействие между собой. Историческое описание стало в большей степени представлять собой историю территорий Балтийского побережья и населяющих его людей, чем историю какой-то из групп. В принципе, работа историка заключалась в том, чтобы описать все, что происходило в прошлом, — взаимодействие различных групп населения, а также населения и различных факторов, например технологических инноваций, и взаимодействие народов побережья с народами, живущими по соседству. Такой подход к прошлому был призван сгладить границы, разделявшие в прошлом различные группы населения побережья, а также положить конец представлениям о том, что прошлое являлось для местных жителей бесконечной историей эксплуатации, угнетения и жертвенности. Все это было частью
