Пан Юрий при последних словах оцепенел, словно каноник проник в его тайну и держал перед глазами поляну со всем происшествием. Но показалось… О другом думал старый каноник, какое-то новое смятение взволновало его. Он незамедлительно объяснил возникшее чувство:
— Или, подумал я сейчас, раньше создалась моя вина? Молитва и книги… да, так, и ничего больше. Но о чем была молитва? О чем были книги?.. Казак глуп, пан Стась милый, для него я просто "бесово отродье", "ворона иезуитская", хоть я не иезуит, а бернардинец… Только ему все равны "проклятые латиняне"… А мы кричим: "Проклятая схизма!" У них попы, у нас ксендзы; патриархи — кардиналы… Прячемся от греха по каморам и кельям, сочиняем книги обличений и ненависти, только сами, пан Юрий мой, в битву не ходим… А как самому пришлось — горько… Да еще дурни эти, епископы униатские, чтобы в раду пролезть, — сколько злобы породили на свет… А народ… что народ?.. глуп народ, не ведает ничего. Что вы, панове мои милые, ведаете о догматах, хоть и в коллегиуме учились?.. Нет, не звали мы к миру, учители духовные, к мечу звали, и зовем к мечу. Что мы, что русские попы, что кальвины… Дал нам бог слово, и как мы с ним: те проклятые, для них мы проклятые… Глуп казак и рубит, потому что глуп и сабля в руках. А порубит «проклятых» — что, лучше станет? Глуп народ, мы науськиваем… Может, где-то в этот час поп сидит, как я с вами, и так же плачет… но и сам виноват…
Монашка подала ксендзу Решке платок; долго не мог он унять буйные слезы, и все молчали, наблюдая, как пропитывается белая холстина.
— Господь наш обличал, — продолжил отец Павел, вернув своей экономке насквозь промокшую тряпочку. — Но за боевой меч не брался — меч духовный держала его десница… Грешите, панове, чтобы знать свою малость, вечную хлябь земли под ногами. О том моя слеза, что даже в праведнике зло сидит наготове, как одетый в оружие солдат у костра в ночь перед вылазкой…
Невольно следуя зрением в указанную сторону, Юрий заглянул в себя и обнаружил с мгновенным обвалом всех надежд, что черное пятно, прижившееся на сердце и казавшееся одно время Эвкиной копией в размер малого ногтя, никакое не пятно, а откормленный в клопиную толщину хитрый бес с какою-то золотой точкой на рогах, как с орденом за победу… Да, ничего не знал о бесах полоцкий иезуит — демонолог, не видел их никогда, а собирал рассказы таких же, как сам, невежд. Видимы бесы, видимы, но тому видимы, кто исполнил… Это открытие прорезало у пана Юрия над бровями морщины глубокого удивления, но и странным образом успокоило.
Вернулся гайдук, доставив деньги и прочее. Про жизнь в Дымах рассказал, что пан Адам недужит; про Эвку — что ее кто-то секанул саблей бабы нашли в лесу, пан Адам приказал схоронить мертвую ведьму на кладбище, а убили ее, думает пан Адам, те лотры[3], которые у Пашуты кормились, и он просит Юрия, если кого из той четверки в войске увидит — убить. Было от чего побледнеть, рухнуть на кровать и лежать живым мертвецом, не зная, как жить и что делать. Как жить? Что делать? Повеситься? С ума сойти, как ксендз Решка! Того только и ждет проклятый бес! Нет, дело есть, надо родину защищать. А если лежит на нем Эвкино проклятье — пусть исполнится…
И как раз вовремя появился полковник Воронькович; быстро собралась хоругвь охотников, выступили. Шли спешно — Вороньковичу не терпелось сквитаться за свою утрату. Возле Острошицкого Городка случилась первая стычка — с царской наемной ротой немцев. Стычка была малой, немцев легко вытеснили из местечка, потеряв в своем строю троих. Вечером Юрий дремотно лежал на лавке; темно было на душе, длинную вереницу будущих дней угадывал он из своего скучного оцепенения — все обещали такую же цепкую тоску. Стась рядом стачивал зазубрины с жала сабли; уныло скрипел камень, мрачно отблескивал клинок, напоминая Юрию Эвкино обещание. Но смерть… странно она ходит, думал Юрий, или слепа… Вот троих сегодня убили немцы, а на нем и царапины нет — как это понять? Конечно, были они молодые, неопытные в бою, но и безгрешные — проклятье над головой не висело. Так за что? И Юрий думал, что проклятье не есть сама смерть, а ожидание ее, печаль о ней, боль, против которой бессильны вино, веселье товарищей, их похвалы и заботы. Живешь — что в могильной яме сидишь, нет руки, чтобы помогла выйти, нет взгляда участия, слова прощения. Убьют — никто и знать не будет за что, и не будет знать, что каялся и страдал…
Юрий, не вытерпев, рассказал Стасю свой грех.
— Эх, пан Юрий, что мучаться, — ответил Стась. — Ведьма того не стоит. Я их сотню искрошу, лишь бы ты был счастлив.
— Почему ж мне несчастно? — спросил Юрий.
— Может, тебе, пан Юрий, такое назначено.
Ничего исповедь не изменила, наоборот, добавилось новое мучение, — что тайна вырвалась и теперь вернуть ее под замок в тайный душевный ящик уже нельзя. Утешало немного, что приятель будет нем, как могила, но если на самого себя нельзя положиться, как на другого надеяться?
Поутру, взяв два десятка людей, Юрий поехал узнать, куда делись наемные немцы и что они делают. Никакой нужды ходить самому в разведку не было — душа ныла, вот и придумал занятие. Против привычки Юрий не позвал с собой Стася, он даже постарался выехать незаметно, но через версту Стась нагнал его и зарысил обок.
Юрий порадовался заботливой верности друга, но она вызвала и досаду из-за раскрытой тайны. Под предлогом осторожности он разделил свой отрядик на два и второй поручил Стасю. Так шли около часа среди болот и вдруг, перевалив холм, столкнулись на пулевой выстрел с конным стрелецким разъездом. Стрельцов было больше, чем солдат при Юрии, и, почуяв легкость добычи, они без промедления начали атаку. Юрий подал знак уходить. Стрельцы перешли в галоп и уже привстали в стременах для рубки, но на бугре встреченный противник удвоился — лихость стрельцов потухла. Столкнулись, потрогались саблями и разлетелись — каждый в свою сторону без особых потерь. У Юрия двое оказались ранены — молодой шляхтич и пулей в плечо Стась. Юрий чувствовал себя виновником ранения. Вроде бы ни в чем он не был виновен. Стась и бился на другом конце строя — никак не зависела от Юрия его удача. И все же была причина — открытый вечером грех. Но не мог же некий стрелец палить в Стася за чужую вину? Ему и все равно в кого выпалить — лишь бы попасть. Не повезло Стасю, как каждому когда-нибудь не везет. Все так, не было прямой вины, но помог, помог — не уйти было от такого признания. Легла на Стася его откровенность, Стась жалел его, задумался достаточно, чтобы потерять ловкость и ту быстроту кругового взгляда, когда все видит опытный рыцарь — и близкую саблю, и тень за спиной, и дальнее дуло пистоли, направляемое ему в грудь… Это чувство виновности давило Юрия весь обратный путь и потом, когда далеко провожал Стася, увозимого к дядьке. Он пробыл с другом до темноты и при прощании прослезился, убежденный, что никогда им больше не встретиться. Почему-то казалось ему, что в ближайшее время его убьют.
Через два дня после отъезда Стася присоединилась хоругвь к отряду Кмитича; что-то назревало — Кмитич шел к гетманскому войску. Вот тут, в канун больших событий, получил Юрий отцовское письмо. Причем привез письмо пан Пашута. Неожиданно возник он в один из дней, полупьяный и шумный и кинулся целоваться. Потом хлопнул себя по лбу кулаком и запустил руку в глубокий карман: "А-а! Пляши, пан Юрий, тебе письмо!"
Предчувствие беды охватило Юрия. Примерещилось, что отец узнал, догадался, и в письме — отречение. Дрожащими руками сломил Юрий печать.
"Дорогой сын", — прочел он, и освобождение от страхов осветило его, как благодать.
"…Прими мое благословение, — читал Юрий, — и передаю тебе с паном Пашутой денег, хоть и немного. Пан Михал посватался к Вольке Метельской, дай им бог счастья. Еленка Метельская о тебе вспоминает и за твое здоровье молится. Пан Петр Кротович, святая душа, умер, царство ему небесное, неделю назад…"
— Господи! — поразился Юрий. — Кротович… Мог сто лет жить…
— Кротович? — откликнулся Пашута. — У войского в гостях. Вышел во двор, виском о камень… Его всю жизнь к такой смерти тянуло… Вот, держи, пан Юрий, — он протянул кошелек с золотыми.
"Просил я пана бога помочь мне единственный в жизни раз, — читал Юрий, — ездил молиться в костел и перед алтарем стоял по полдня на коленях, чтобы дал пан бог исполнить ради справедливости — повидать тех лотров, что саблями зарубили Эвку, а может, в пустоте леса и надругались над высшим над ними созданием. Тех лотров ты уже в войске не ищи. Отыскались они во дворе пана Билича, я их забрал и на елях вокруг поляны, где они Эвку погубили, повесил. Жизни мне осталось мало, хорошо бы еще раз, сын, тебя увидеть, других радостей нет, кроме тебя, никого у меня не осталось…"
Юрий дочитывал письмо с ослеплением обреченного. В глазах разламывались радужные круги, вся жизнь крошилась в черные груды. Да, рос его грех, горел, падал роковой ошибкой на близких. И они следом за Эвкой становились его нечаянными жертвами. Немало их уже стало… Потекли к нему с черных строк письма в душу отцовское страдание и палаческая вина, а вместе с ними закапала, скатываясь с папоротниковых листьев, Эвкина кровь, и четыре тени закачались на скрипучих стволах под ночным ветром, закрывая пути с заклятого перекрестка… Тяжелела опрокинутая пирамида, похлопывала по ней с довольным видом каменщика черная тварь…
