отмечалось выше, а также позволил разобраться в практике совладения, о чем речь еще впереди. Однако, при всей ценности этих сведений, для изучения социального строя они дают сравнительно мало. Поэтому, может быть, более перспективно задаться вопросом о причинах самой необычной дотошности Марсельского полиптика в том, что касается характеристики крестьян. Чем она вызвана, о чем говорит? Нельзя ли использовать сам формуляр полиптика как источник для изучения зависимого населения вотчины?
Подробность формуляра обусловлена, конечно, разнообразными, в том числе привходящими обстоятельствами, например, тем, имеем ли мы дело с полным текстом или же с выжимкой из него. Но многое зависит от специфики социально-экономического развития региона и достигнутого в нем уровня делопроизводственной культуры. Поэтому для того, чтобы разглядеть в формуляре отдельно взятой описи отражение исторически и географически конкретной действительности, сравнительный анализ инвентарных документов одной эпохи необходимо дополнить изучением их эволюции.
С некоторых пор медиевисты отказались от представления о полиптиках как о порождении кипучей деятельности Карла Великого. Систематизация упоминаний об инвентарных документах в источниках VI–VIII вв., в том числе в Вестготской правде, у Кассиодора, Григория Турского и Григория Великого, в Анжерских, Овернских, некоторых других формулах [3275], анализ фрагментов самих описей этой эпохи — Равеннской, середины VI в. [3276], и недавно обнаруженной Турской, конца VII в. [3277], наконец, более внимательное, чем прежде, сопоставление каролингских политиков с налоговыми списками поздней античности, — все это позволило достаточно надежно обосновать тезис о более или менее непрерывной традиции составления имущественных описей с римской эпохи.
В Риме существовало несколько видов периодически обновляемых документов хозяйственной отчетности. Судя по египетским папирусам, эпиграфическим находкам в Италии, Малой Азии и на островах Эгейского моря, а также некоторым нарративным памятникам, формуляр этих документов различался степенью подробности, но обязательно включал описание семьи налогоплательщика, его колонов и рабов — в некоторых случаях вплоть до указания их возраста и примет [3278]. Периодически заполняя различные декларации, римский налогоплательщик оказывался как бы под перекрестным огнем финансовых, военных, некоторых других государственных ведомств, стремившихся подловить его на противоречиях и выжать из него все, что можно.
Раннее средневековье унаследовало от античности это многообразие инвентарных документов, но сохранить его не смогло. Насколько позволяют судить источники, в VI–VIII вв. в ходу постепенно остается одна разновидность описей, где упор все больше делается на характеристику недвижимого имущества и извлекаемого из него дохода [3279]. Эта тенденция связана, с одной стороны, с растущей приватизацией большинства старых государственных налогов, с другой стороны, — с примитивизацией государственного аппарата и перекладыванием некоторых его функций, в том числе составления описей, на самих поссессоров. В этих условиях потребность в подробном описании зависимых людей заметно уменьшилась.
Карл Великий предпринял попытку (в общем, малоудачную) унифицировать инвентарное делопроизводство. Изготовленные с этой целью в имперской канцелярии "Образцы для описания поместий церковных и королевских" [3280] несли на себе печать хозяйственной практики более раннего времени, но, в целом, их формуляр соответствовал социально-экономическим и государственным реалиям каролингской эпохи. Знаменательно поэтому, что "Образцы", вообще, не предусматривали описание, и даже поименование, зависимых людей. Главной причиной изменения формуляра явилось, очевидно, изменение принципа податного обложения и взимания повинностей вообще, а именно то обстоятельство, что их размеры и характер все больше определялись не столько личным статусом держателя, сколько статусом держания и его хозяйственными особенностями. Этот процесс был тесно связан с постепенным сближением различных социально-правовых групп эксплуатируемого населения, с течением времени превращавшегося в далеко не однородный, но обладающий определенным единством класс зависимых крестьян. Симптоматично, что к XI в. из полиптиков исчезают описания не только отдельных крестьян, но, за редкими исключениями, и отдельных держаний. Единицей описания все чаще становится уже не крестьянский двор, а большая группа дворов, и даже поместье в целом. Растущая унификация социально-правового и социально-экономического положения крестьян одного поместья обусловила коренное изменение функций полиптика. Из предельно конкретного, привязанного к определенному моменту и регулярно обновляемого документа хозяйственной отчетности, северофранцузский или немецкий полиптик превращается в запись хозяйственных обычаев вотчины, сохраняющую силу в течение многих десятилетий, если не столетий. Положение меняется только в XIII–XIV вв., когда усложнение фискального аппарата монархий и городских республик подготавливает почву для возрождения многообразной, регулярно обновляемой и все более детальной инвентарной документации. Только в это время, впервые с каролингской эпохи, на страницах хозяйственных описей появляются имена, затем и другие сведения о конкретных людях [3281].
Несмотря на несколько ярких и хрестоматийно известных исключений, упоминание имен зависимых людей (тем более характеристика его родственных связей) каролингским полиптикам не свойственно [3282]. В тех случаях, когда имена все же приводятся, это вызвано необходимостью выделить из общей массы держателей тех людей, чьи обязанности по отношению к сеньору отличались от обязанностей других людей, например бенефициариев [3283]. В целом же, большинство полиптиков этого времени, как северные (Монтьерандер, Вайсенбург, Фульда), так и южные (Боббио, Лукка, Брешиа) безличны. Однако некоторые отличия в этом вопросе между северными и южными полиптиками все же есть. Сравнение тех описей, где имена приводятся систематически, показывает, что в южных описях это делается тщательнее и обстоятельнее, чем в северных. Составители южных полиптиков не ограничиваются упоминанием самого держателя (что характерно, например, для Сансского и Шартрского полиптиков), но перечисляют членов его семьи, фиксируют их родственные связи (Фарфа, Вольтурно), называют имена детей или хотя бы указывают их количество (Оулкс). Та же тенденция просматривается в безымянных политиках. Например, политик монастыря Санта-Джулия-ди-Брешиа, говоря о пребендариях, отдельно отмечает количество мужчин, женщин и детей [3284]. Северные описи этого типа сообщают только общее количество дворовых, скорее всего, взрослых мужчин [3285]. Не менее важно, что на Юге в этом направлении предпринимались расследования, вообще, не имеющие аналогов на Севере. Помимо уникального факта установления возраста крестьянских детей, зафиксированного в Марсельском политике, следует упомянуть выяснение родословной зависимых людей до четвертого колена, предпринятое в XI в. аретинским монастырем Сан-Фьоре-э-Лучилла и, почти одновременно, галисийским монастырем Собрадо [3286].
Этот повышенный интерес к личностным (а не производственным) характеристикам зависимых людей представляется не столько региональной, сколько стадиальной особенностью. Не случайно, Сен-Жерменский полиптик, уделяющий большое внимание фиксации имен и родственных отношений держателей, — все же самый ранний из сохранившихся in extenso политиков. В нем получила отражение достаточно архаичная и в скором времени исчезнувшая ситуация: манс еще не распался на более мелкие держания, личный статус крестьянина еще наполнен реальным содержанием и т. д. Отступление от этого формуляра, или его размывание,
