свободные, так и другие" [3304]. Но встречается и усеченная: "люди такого-то монастыря" [3305], не содержащая и намека на то, что все они или какая-то их часть были несвободными. Поэтому, сталкиваясь в грамотах XI в. с единообразным обозначением зависимых людей как homines, не следует спешить с выводом о полном исчезновении среди них социальных различий. Тот факт, что зависимых крестьян называют теперь так же, как и их господ, еще не дает основания заключать, что личная зависимость полностью исчезла [3306].
Показательно, что в грамотах XI–XII вв. объектом дарения не так уж редко является не просто земля, но земля с сидящими на ней людьми [3307] и даже люди с принадлежащими им как держателям наделами и причитающимися с них повинностями [3308]. О распространенности таких сделок свидетельствуют и формулы принадлежности [3309]. Встречаются и такие документы, в которых земля не фигурирует вовсе, и речь идет об отчуждении людей с их потомством или об отчуждении "половины человека", т. е. половины следующих с него платежей и служб [3310]. Лексика таких грамот очень похожа на лексику более ранних документов, где речь идет о сервах, с той, однако, разницей, что передаваемые церкви люди называются теперь не иначе как hommes или (крайне редко) pagenses [3311]. Делались попытки уподобить их oblati, т. е. свободным людям, добровольно отдавшим себя под власть церкви и, таким образом, расценить дарение homines как явление, связанное исключительно с особым миром церкви [3312]. Некоторые основания для этого есть, загвоздка в том, что известны случаи не только дарения, но и продажи таких людей [3313]. Не правильнее ли будет поэтому считать приведенные факты свидетельством неизжитости личной зависимости?
Сохранение в среде южнофранцузского крестьянства XI–XII вв. лично зависимых людей подтверждается актами отпуска на волю [3314]. В них описывается обычная процедура manumissio, объявляется, что по ее завершении человек становится лично свободным (поземельная зависимость могла сохраняться [3315]), но при этом странным образом не говорится, что до этого он был сервом или рабом, разве что иносказательно. Это умолчание вряд ли можно всякий раз объяснить тем, что статус освобождаемого человека был само собой разумеющимся. Во всяком случае, на севере Франции серва в таком случае называли сервом. Похоже, провансальские, лангедокские и каталонские писцы избегали употреблять этот термин, изыскивая другие способы указать на подневольный статус человека [3316]. Не потому ли, как предположил М. Блок, что в Средиземноморье (он писал о Руссильоне) слово servus долго обозначало раба в собственном смысле слова, причем, как правило, раба восточного происхождения? [3317] Правда, такого раба чаще называли captivus или sarracenus [3318], и, насколько мы знаем, на землю их почти никогда не сажали [3319]. Но М. Блок был, безусловно, прав в том, что широкое распространение домашнего рабства стимулировало поиски лексических средств, позволяющих отличить его от серважа и близких к нему форм сеньориальной зависимости. Между тем, слово esclavus, распространение которого в Северной Франции и Германии позволило уже в XI в. разграничить понятия "раб" и "лично зависимый крестьянин" [3320], в Средиземноморье появилось только в XIII в. [3321], после чего быстро вошло в обиход.
В последние годы этим вопросом успешно занимается М. Мунье, показавшая, что в Лангедоке XI–XIII вв. использовался целый набор лексических средств, позволявший писцам выразить мысль о зависимости крестьян без употребления слов servus и mancipium [3322]. По ее мнению, крестьянскую несвободу этого времени не следует рассматривать как пережиток раннесредневекового рабства: речь идет о качественно новом явлении, характерном именно для феодального общества, в котором социальный статус, как правило, важнее юридического. В отличие от большинства других исследователей, занимавшихся этим вопросом [3323] она считает неудачным понятие "второго серважа", искажающее, на ее взгляд, историческую перспективу и, вообще, мало что объясняющее. Будучи согласен с такой постановкой вопроса, я все же хотел бы заметить, что неизжитость необязательно предполагает неизменность и что к началу XI в. исчезла та разновидность личной зависимости, которая генетически была напрямую связана с античным рабством. На первый план вышли другие ее формы, различимые в источниках VIII–IX и даже VI в., но на фоне рабства не воспринимавшиеся как действительно ущемляющие чью-то свободу. Эти формы личной зависимости угадываются в отношениях патроната и коммендации, имевшие место во времена Цезария между potentes и теми, кто к ним "относился", а в IX в. — на землях испанских апризионариев. Напомню, что и те, и другие обладали по отношению к "своим" людям правом низшей юрисдикции. По форме эти отношения сходны с теми, что существовали в XI–XII вв. между южнофранцузскими сеньорами и зависимыми от них людьми, хотя, конечно, им не тождественны.
Накопление материала, ставящего под сомнение тезис о "свободном" XI в. и свидетельствующего о живучести отношений личной зависимости, побудило историков последних десятилетий пересмотреть само понятие несвободы. Ключевую роль в этом сыграла разработка теорий "инкастелламенто" и "феодальной революции". В мире, где все трудящееся население оказалось, хотя бы в судебно-административном отношении, в зависимости от частного лица, обладающего к тому же военной властью [3324], различие между личной свободой и несвободой не могло не обесцениться. Однако понадобилось довольно много времени, прежде чем историки сформулировали суть произошедших перемен в четких категориях. Главная заслуга в этом принадлежит П. Боннасси, особенно много работавшего над этой проблемой и нашедшего для нее очень точные слова: свобода из юридического понятия превратилась в понятие социальное [3325]. Подвластность сеньору и установление баналитета, имевшего вполне материальное выражение, теперь уже было важнее статуса личной свободы. Всеобщий характер межличностных отношений, при которых практически все, не исключая и феодалов, были чьими-то людьми, камуфлировал эту социальную зависимость. Однако даже самые парадоксальные институты этой эпохи, в том числе неизвестный на Севере сервильный оммаж, так долго смущавший историков, на поверку доказывают реальность этой зависимости. Как показала М. Мунье, именно принесение оммажа, по форме мало отличимого от рыцарского, как раз и служило признанием и доказательством несвободы держателя.
И все же: действительно ли социальные различия перестали выражаться словесно или же нас сбивает с толку терминология латиноязычных источников? Как известно, между лексикой грамот и разговорным языком существовала немалая дистанция. Писцы не могли, конечно, игнорировать реальные отношения, которые им надлежало передать при помощи формализованной латинской лексики, но допустимо предположить, что, в угоду каким-то соображениям, они предпочли обойтись без некоторых слов, приобретших двусмысленный оттенок. Слово "раб" — несомненно, из их числа. Нельзя ли попытаться разговорить наши источники на
