заметно уже в Реймсском политике, созданном всего несколько десятилетий спустя. Напротив, судя по Турскому политику, описи более раннего времени содержали достаточно подробное описание зависимого населения. В этой связи интересно отметить, что в меровингскую эпоху поместная опись могла называться descriptio mancipiorum [3287]. В каролингское время это выражение встречается только дважды: в Марсельском политике и примыкающей к нему чуть более поздней описи виллы Марциана.
В свете этих данных необычно подробное описание зависимого населения правомерно связать со старой, уходящей корнями в античность, традицией. Наиболее заметно сходство формуляра Марсельского политика с формуляром римских налоговых списков, особенно ценза и анноны, проглядывает в указании возраста детей до 15 лет включительно [3288] и в регистрации relevati. Согласно римской юридической практике, в возрасте от 12 до 14 лет человек переходил из разряда малолетних в разряд несовершеннолетних, приобретая ограниченную правоспособность, а вместе с нею и обязанность уплачивать подушный налог, сохранявшуюся за ним, в зависимости от эпохи и провинции, до 60–70 лет, когда, с точки зрения финансовых ведомств, наступала старость. Следует отметить, что фиксации подлежали возраст и состояние здоровья как свободных граждан, так и их рабов, отпущенников и колонов, поскольку эти показатели тоже влияли на сумму взимаемого с хозяина налога, а в случае с колонами могли интересовать и некоторые другие ведомства, например, военное.
Если считать формуляр Марсельского политика всего лишь данью традиции, составление этого документа свидетельствует, как минимум, о сохранении старой культуры хозяйственного делопроизводства. Но нельзя ли усмотреть в формуляре политика воплощение вполне осознанных замыслов его составителей? В самом деле, маловероятно, чтобы, опрашивая держателей, марсельские монахи всего лишь слепо следовали устаревшей анкете. Учитывая, какой труд нужно было затратить на выяснение имени, возраста и состояния здоровья каждого крестьянского ребенка, имея в виду, что такие расследования надлежало довольно часто повторять (в противном случае, как раз из-за своей сиюминутной детальности опись очень скоро безнадежно устаревала), разумнее предположить, что формуляр Марсельского полиптика был достаточно хорошо приспособлен для решения задач, стоявших перед провансальскими сеньорами начала IX в.
На юге Франции крестьянине держания не подразделялись на "свободные" и "рабские". Разверстка повинностей определялась здесь, по всей видимости, с одной стороны, размерами и хозяйственным обликом держания, с другой же — социальным статусом держателя и численностью его семьи. В этих условиях выяснение родственных связей крестьянина и возраста его детей было совершенно необходимо: первое — для установления статуса его потомства, второе — для того, чтобы разобраться, сколько полноценных работников имеется в данной усадьбе и как изменится положение в ближайшие годы в связи со взрослением детей и старением взрослых. Очевидно, обычай устанавливал минимальный возраст, по достижении которого дети начинали активно участвовать в несении повинностей [3289]. На это, как будто, указывают и некоторые диспропорции запечатленной в полиптике возрастной структуры населения вотчины.
По сравнению с малолетними, с одной стороны, и баккалариями — с другой, детей старших возрастов здесь неправдоподобно мало: 6 детей 11–15 лет против 67 детей 6–10 лет [3290]. Ж.-Ф. Брежи объясняет этот перекос тем, что в разряд баккалариев попадали уже к 11 годам, и считает поэтому упоминания о подростках 11–15 лет случайными [3291]. Но вряд ли это объяснение правильно. Во-первых, по раннесредневековым понятиям гражданская зрелость (право вступать в брак, распоряжаться имуществом и т. д.) наступала между 12 и 15 годами [3292]; во-вторых, дисбаланс характерен и для младших возрастных групп: например, в полиптике названо 27 детей 9–10 лет против 46 детей 5–6 лет. Ж.-П. Поли видит в малочисленности подростков указание на недозволенно ранние браки [3293] — напомню, что возраст женатых детей в источнике не указывается. Действительно, вполне допустимо, что провансальские крестьяне женили своих детей еще до того, как им исполнялось 12 или 14 лет — минимальный возраст, установленный церковью, соответственно, для девочек и мальчиков [3294]. Однако упоминание в полиптике 98 filii baccalarii и 78 filiae baccalarie, наряду со 171 ребенком младшего возраста, наводит на мысль, что дело не только в ранних браках. Более правдоподобным представляется другое объяснение: при переходе подростка в разряд баккалариев размеры повинностей, возложенных на колонику, увеличивались, и крестьяне были поэтому заинтересованы в занижении возраста своих детей.
Итак, в VIII–IX вв. общественный облик нарождавшегося южнофранцузского крестьянства все еще нес на себе печать социально-экономических отношений поздней античности. Сохранение вполне реальных социально-правовых градаций и некоторых специфически античных приемов эксплуатации свидетельствует, что процесс становления класса феодально-зависимого крестьянства был еще далек от завершения.
В течение X–XI вв. ситуация принципиально меняется. Из источников исчезают упоминания о свободных и отпущенниках, колонах и манципиях. Последние из них датируются 1035 г. и относятся к старым вотчинам в Руссильоне [3295]. В дальнейшем несвободные фигурируют всего в нескольких грамотах, почти всегда в формулах [3296]. Исключение составляет Руэрг, где servi и mancipia зафиксированы вплоть до начала XII в. [3297] Зависимые люди называются теперь просто homines [3298], причем в отличие от Северной Франции, в Средиземноморье редко испытывали потребность уточнить социальную принадлежность homo при помощи определений proprius, corporis и т. д. [3299] Не употребляются здесь и характерные для более позднего времени выражения типа homo solidus, homo proprius, homo de corpore. И в Провансе, и в Лангедоке слово homo применялось в равной мере к зависимому крестьянину и к феодалу, считавшемуся "человеком" своего сеньора [3300]. За этими терминологическими изменениями, безусловно, стоят изменения социальные. Но для того, чтобы понять их суть, нужно иметь в виду информативные особенности источников, в которых употребляются названные термины.
Изучение аграрной истории этого периода возможно почти исключительно на материале грамот. Грамоты же, в отличие от описей и нормативных источников, фиксирующих отношения зависимых людей с их сеньором или, соответственно, с государством, характеризуют по преимуществу поземельные отношения между собственниками. Поэтому социальный статус зависимых крестьян и их повинности указываются в них достаточно редко. Например, в южнофранцузских грамотах начала каролингской эпохи почти не встречается термин "колон", столь частый в Марсельском политике, хотя весьма вероятно, что на землях, отчуждаемых по этим грамотам, было немало колонов. Во всяком случае, обычная оппозиция "свободные и рабы" [3301] изредка заменена другой: "манципии и колоны", "сервы и колоны" [3302]. Другой пример: как уже отмечалось, в дипломах VIII–IX вв. преобладает формула "люди такого-то монастыря (церкви), как свободные, так и сервы", иногда с небольшими вариациями: "как свободные, так и слуги" [3303], "как
