Движется, движется человеческая цепочка, слева направо, вокруг изголовья, за гроб. Виден только череп... Блестит голой, широкой покатостью... И дальше идем - снова щека - другая, левая... Идем и оглядываемся - каждому еще и еще хоть один раз надо взглянуть на лицо, запечатлеть его в памяти, до конца дней запомнить. И снова по красным коврам идем, проходами, коридорами Дома союзов - выходом на Дмитровку. А у крыльца - толпа: тысячная, стотысячная, до Тверской, по Дмитровке - везде она волнуется, ждет очереди отдать последний поклон покойному вождю, любимому Ильичу.
21 и ю н я
МОИ ЛИТЕРАТУРНЫЕ ДЕЛА
Прежде всего: закончил две части "Мятежа" - первую отдал Раскольникову* в "Мол(одую) гв(ардию)", 2-ю в "Пр(олетарскую) рев(олюцию)".
Затем, с месяц назад, Госкино принят для фильма "Чапаев" - сценарий станут делать сами.
Мой сценарий прочли, говорят:
- Книга куда богаче. Вы и половины всего ее богатства не использовали.
- Ну что ж, - говорю, - делайте сами, мне все равно.
В конце лета, кажется, поставят.
Затем в Межрабпом* прихожу. Мне некоторые частные лица предлагают "Чапаева" переводить на нем(ецкий), фр(анцузский), англ(ийский), но я отказываюсь - черт их знает как переведут, да и заграничных изд(ательст)в я не знаю. Опасно.
- А книжка у вас с собой?
- Нет. Я занесу потом.
И тут же, на машине, в первом попавшемся магазине купил "Чапаева", отвез им.
Через день по телефону сращиваю:
- Ну как?
- Согласны. На немецкий пока будем переводить. Приезжайте договор заключать, да карточку свою захватите - так, чтобы орден Красного Знамени был...
- Ладно.
Через два дня пойду. Закончу.
Заказывали было они и книжку написать листа на 3 из гражд(анской) войны. Некогда. "Смена" просила - некогда. Отдел массовой литературы в ГИЗ на рец(ензию) присылает книжки - некогда. На "Прол(етарской) рев(олюции)" - тоже отказался.
Вот, вспоминаю: когда то все искал, а теперь только работай, только пиши, берут везде охотно каждый клочок, только подавай, да уж вдребезги писать-то некогда - очень крепко занялся "Мятежом". Хотелось бы кончить ранней осенью. Тогда пропущу 3-ю часть, а зимой, смотришь, выйдет и книга. Идут дела, идут неплохо.
Вошел во вкус! Ознакомился со всем и со всеми, всюду теперь знают и по редакциям - легко, свой человек. Это в нашем деле - немаловажная штука: верят тому, что чепуху не дашь. Отлично идет работа. Скорей бы уж кончить историч(еские) вещи да взяться за роман. Эх, охота!
18 д е к а б р я
О ПРЕДИСЛОВИИ К "ЧАПАЕВУ"*
Недели три назад сверкнула мысль: взять предисловия к "Чапаеву" и "Мятежу". Для "Мятежа" пишет Серафимович. Сегодня звонил Луначарскому.
- К третьему изданию "Чапаева" - дайте предисловие. Вы знаете книгу?
- Как же, знаю, знаю. Я бы с удовольствием... Да времени нет. Мне потребуется не меньше недели...
- Неделю можно, - говорю ему, - даже десять дней можно...
- Хорошо. Напишу.
- Прощайте.
- Прощайте.
Вот я ему и даю этот материал - прилагаю, чтоб быстрей, скорей написал.
(Д о 20 д е к а б р я)
БАБЕЛЬ
Он был дважды, и дважды не заставал меня. 5 часов. Все ушли. Сижу один, работаю. Входит в купеческой основательной шубе, собачьей шапке, распахнут, а там: серая толстовка, навыпуск брюки... Чистое, нежное с морозцу лицо, чистый лоб, волоски назад черные, глаза острые, спокойные, как две капли растопленной смолы, посверкивают из-под очков. Мне вспомнилось: очкастый! Широкие круглые стекла-американки. Поздоровались. Смотрим пристально в глаза. Он сел и сразу к делу:
- Вы здесь заведуете современной литературой... Я знаю... Но хотелось бы вам еще сейчас кое-что сказать, просто как товарищу... Вне должностей.
- Конечно, так и надо.
- Я вам опоздал все сроки с "Конармией", уже десять раз надувал. Теперь просил бы только об одном: продлить мне снова срок.
- Продлить-то что не продлить, - говорю, - можно. Только все-таки давайте конкретно, поставим перед собой число, и баста.
- Пятнадцатое января!
- Идет.
Порешили, что до 15 января он даст мне всю книгу*. А дело с ней так: глав до 20-ти в общем написано, напечатано; 20 - написано, но не напечатано, это просто будут звенья, цементом для других. 10 пишутся - это главы большие, серьезные, в них будет положительное о коннице, они должны восполнить будут пробел... Всего 50 глав.
Живет Б(абель) в Троице-Сергиевском посаде*. Условия для творчества наилучшие. Тишь. Живет вдвоем с матерью.
- Почуяли вот только разные ходоки и посредники, что я ходкий товар, - отбою нет от разных предложений. Я мог бы, буквально, десятки червонцев зарабатывать ежедневно. Но креплюсь. Несмотря на то что сижу без денег. Я много мучаюсь. Очень, очень трудно пишу. Думаю-думаю, напишу, перепишу, а потом, почти готовое, - рву: недоволен. Изумляются мне и товарищи - так из них никто не пишет. Я туго пишу. И верно, я человек всего двух-трех книжек! Больше едва ли сумею и успею. А писать я начал ведь - эва когда: в 1916-м. И, помню, баловался, так себе, а потом пришел в "Летопись", как сейчас помню, во вторник, выходит Горький, даю ему материал: когда зайти?
"В пятницу", говорит. Это в "Летопись"-то!
Ну, захожу в пятницу - хорошо говорил он со мной часа 1 1/2. Эти полтора часа незабываемы. Они решили мою писательскую судьбу.
"Пишите", говорит.
Я и давай, да столько насшибал. Он мне снова:
"Иди-ка, говорит, в люди", то есть жизнь узнавать.
Я и пошел. С тех пор многое узнал. А особенно в годы революции: тут я 1600 постов и должностей переменил, кем только не был: и переплетчиком, наборщиком, чернорабочим, редактором фактическим, бойцом рядовым у Буденного в эскадроне... Что я видел у Буденного - то и дал... Вижу, что не дал я там вовсе политработника, не дал вообще много о Красной Армии дам, если сумею, дальше. Но уж не так оно у меня выходит солоно, как то, что дал. Каждому, видно, свое.
А я ведь как вырос: в условиях тончайшей культуры, у француза-учителя так научился французскому языку, что еще в отрочестве знал превосходно классическую французскую литературу. Дед мой раввин-расстрига, умнейший, честнейший человек, атеист серьезный и глубокий. Кой-что он и нам передал, внучатам. Мой характер - неудержим, особо раньше, годов в 18 - 20, хуже Артема* был. А теперь - мыслью, волей его скручиваю. Работа - главное теперь мне - литературная работа. Воронский, кажется, себе шею уж свернул?
- Да, - говорю, - как будто так выходит.
- Это по всему видно... И за что он любит Пильняка*, - изумился он для меня неожиданно, - за что и что любит - вот не понимаю?!
Мы условились увидеться другой раз. Может, проедем ко мне.
20 д е к а б р я
Вчера пришел ко мне Бабель. Сидели мы с ним часа четыре, до глубокой ночи. И перво-наперво об Ионове*. Он только-только был где-то с ним вместе - тот пушил на чем и свет не стоит разнесчастный Госиздат, попавший ему в хищные когти: растерзает, ни пера не оставит, ни пуху! Вулканическая личность, один сплошной порыв, - восторгался Б(абель) экспансией Ионова... Отговорили.
...О журналах. Утомляется читать худож(ественную) литературу, журналов почти не читает, особенно скучнейшие, вроде "Раб(очего) ж(урнала)" - особую симпатию питает... к "Пролетарской революции", где... "так неисчерпаемо много ценного материала"... Отговорили.
Книг хранить не умеет, не любит - дома почти нет ничего. Удивился обилию книг у меня - особо жадно посматривал на сборники из гражданской войны.
...Потом говорил, что хочет писать большую вещь о ЧК.
- Только не знаю, справлюсь ли - очень уж я однобоко думаю о ЧК. И это оттого, что чекисты, которых знаю, ну... ну, просто святые люди, даже те, что собственноручно расстреливали... И я опасаюсь, не получилось бы приторно. А другой стороны не знаю. Да и не знаю вовсе настроений тех, которые населяли камеры - это меня как-то даже и не интересует. Все-таки возьмусь! Отговорили.
Главный разговор - о "Чапаеве".
- Это - золотые россыпи, - заявил он мне. - "Чапаев" у меня настольная книга. Я искренне считаю, что из гражданской войны ничего подобного еще не было. И нет. Но мало как-то книгу эту заметили. Мало о ней говорили. Я сознаюсь откровенно - выхватываю, черпаю из вашего "Чапаева" самым безжалостным образом. Вы сделали, можно сказать, литературную глупость: открыли свою сокровищницу всем, кому охота, сказали щедро: бери! Это роскошество. Так нельзя. Вы не бережете драгоценное. Вся разница между моей "Конармией" и вашим "Чапаевым" та, что "Ч(апаев)" первая корректура, а "Конармия" вторая или третья. У вас не хватило терпенья поработать, и это заметно на книге - многие места вовсе сырые, необработанные. И зло берет, когда их видишь наряду с блестящими страницами, написанными неподражаемо (мне стало даже чуть неловко слушать!).
Вам надо медленней работать! И потом, Д(митрий) Андр(еевич), еще одно запомните: не объясняйте. Пожалуйста, не надо никаких объяснений покажите, а там читатель сам разберется! Но книга ваша - исключительная. Я по ней учусь непрестанно.
Потом я пояснил ему условия, в которых "Чапаева" писал, урывками от работы, укрываясь от партработы частично и т. д. и т. д. - все это опять-таки наложило печать. Потом - материальная нужда тех дней, неугомонное авторское самолюбие, жажда скорее "выйти в свет".
