Литературная деятельность Опочинина с ранних лет ввела его в писательский круг Петербурга, где он в молодости жил. Он был лично знаком с Достоевским, Майковым, Полонским и другими нашими прославленными писателями. В конце жизни Евг. Ник. начал писать свои воспоминания, но, к сожалению, не успел их закончить и света они не увидели, хотя мне лично удалось слышать кое-что из них в его чтении. Однажды он читал о Достоевском, а в другой раз о кн. П. П. Вяземском — оба отрывка, как и все, что писал Опочи-нин, были чрезвычайно интересно, занимательно написаны.
Отец чрезвычайно ценил?. Н. Опочинина и справедливо считал его одним из первых своих учителей в области собирательства театральной старины. Кроме того, Оночинин был неизменным вкладчиком в собрания отца и считал своим долгом по мере сил и возможностей пополнять его театральное собрание. Со своей стороны, надо полагать, что и Евгения Николаевича тянуло к нашему дому, где он чувствовал, что его знания и авторитет ценятся и на него не смотрят лишь как на третьестепенного литератора — отношение, которое доминировало в его литературных знакомствах. Характерный образ Евгения Николаевича Опочинина останется у меня в памяти до конца дней.
Происходя из старой столбовой, но мелкопоместной дворянской семьи, представители которой с древних времен оказывали услуги своему отечеству, он сосредо точил в себе наслоение многовековой культуры, внешние проявления которой не поддаются описанию, но которые, при общении, чрезвычайно ярко и сильно ощущались. Эта культура проглядывала и в его постоянно тихом, ровном голосе и в степенной манере себя держать, и в том, как он закуривал папиросу, и даже в его почерке. Это была фигура неповторимого прошлого — такими, очевидно, были литераторы-шестидесят ники. Облеченный в свободно, но по мерке сшитый неизменный длинный сюртук, с длинными волосами, зачесанными назад, с длинными ногтями и в старомодных очках, он, казалось, сошел с фотографии-дагерротипа эпохи Александра II.
Опочинин имел чрезвычайно невыгодную для себя особенность — будучи человеком чрезвычайно чистоплотным и аккуратным, он почему-то всегда имел грязный, запыленный вид. Долгие годы моя мать, например, была убеждена, что у него в квартире грязно и неопрятно и что он редко ходит в баню. Лишь впоследствии, после более близкого знакомства с Опочининым, это предубеждение прошло у моей матери, но я знаю людей, которые сохранили его до смерти Евгения Николаевича.
Квартира Опочинина, помещавшаяся в Большом Знаменском переулке, во дворе церкви Знаменья, была отнюдь не беспорядочна или неопрятна, а, наоборот, являлась образцом аккуратности и гигиены, напоминая маленький интимный музей. Кабинет Евг. Ник. — обширная комната была вся завешена маленькими, большими и среднего размера старинными картинками, почему-либо его заинтересовавшими. Там рядом с первоклассной вещью ютилась какая-нибудь кустарная дрянь, чем-то пленившая хозяина. При этом, при желании посетителя, хозяин мог немедленно объяснить, почему та или иная вещь ему дорога, и эти объяснения всегда бывали очень интересны. В комнате трудно было пройти от количества расставленной в ней старинной мебели красного дерева, карельской березы и золотого левкаса. Изобиловали столы всевозможных размеров, на которых в величайшем порядке были разложены и расставлены десятки, если не сотни старинных мелких вещичек. Тут были и фарфоровые статуэтки, и хрусталь, и бисерные вышивки, и серебро, и чеканная медь, и кованое железо, и резное дерево. На полу лежал ручной работы старинный ковер, с потолка свисала старинная люстра, над окнами — старинные карнизы для занавесок, и на всем этом никогда нельзя было заметить и следа пыли, что надо приписать неустанным заботам очаровательной жены Опочинина — Ольги Николаевны и ее дочерей. А вместе с тем квартира, как и сам ее хозяин, производила впечатление запущенности и нечистоплотности. Особенно трогательно было смотреть на Опочинина в конце его дней. К старости он заболел катарактой обоих глаз и подвергнуться операции побоялся из-за своего возраста. Он терял зрение постепенно, изо дня в день, относясь к этому стоически. Бывало, придешь навестить старика, он усадит на свой любимый диван или за большой стол, за которым когда-то работал, и начнутся разговоры. В пылу их он вдруг встанет: «Погодите, я Вам покажу…» — и начнется его медленное продвижение но комнате с простертыми вперед руками, пока они не нащупают нужный столик или полку. Затем пальцы начнут перебирать все на полке, пока не нащупают то, что надо. Как у всех слепцов, взамен зрения у Опочинина развилась память и осязание и при этом в весьма короткий срок — абсолютно слепым он был года три, не более. Часто беседа с Опочининым прерывалась докладом о приходе како-го-либо лица. Обычно Евгений Николаевич немедленно приглашал его в комнату. Этот неизменно оказывался каким-либо невероятным субъектом самого необычайного вида — либо прожившегося интеллигента, либо купца-лабазника 5* , либо мужичка-прасола, либо дьячка-расстриги. Пришедшие вытаскивали из кармана или мешка какие-либо диковинные вещи. Опочинин их осматривал, а впоследствии ощупывал и давал свои заключения. Если какая-либо вещь ему нравилась, он немедленно предлагал мену, которая обычно и происходила. Покупать вещи к концу жизни он уже не мог из-за стесненных материальных обстоятельств, что не мешало ему, когда кто-либо из его друзей выражал желание купить у него какую-либо вещь, неизменно говорить:
— Да зачем покупать, возьмите ее так.
Люди, приходившие к Опочинину, были обычно его выучениками по собирательству, которые были рассеяны по всей России.
В то время, когда Евгений Николаевич стал бывать в нашем доме, он каждое лето отправлялся путешествовать но России, по медвежьим углам. Оттуда он писал длинные письма отцу*, которые последний особенно бережно хранил и читал нам по нескольку раз не только в семейном кругу, но и ближайшим друзьям. По приезде в Москву Опочинин приезжал к нам с постоянными обильными дарами и бесконечными рассказами о виденном и слышанном. Внимали ему обычно часами, затаив дыхание. А по его отъезде, как и после прочтения полученного письма, отец чесал себе голову и говорил:
— Все врет, мошенник, но как врет — только слушай да слушай.
Думаю, что этот приговор был немного суров. Опочинин не врал, но его фантазия романиста невольно заставляла восполнять то, что логично могло бы быть, хотя и не было в действительности. Эта же фантазия часто заставляла его создавать апокрифы. Увидишь на его стене в какой-нибудь хорошей стильной раме портрет какого-то невероятного пропойцы-злодея с огромными баками и спросить, кто это такой.
— Кто? — удивится Опочинин, — да разве вы не узнаете — это Пушкин. И Пушкин вот почему…
После этого следует получасовое изложение обстоятельств покупки и доказательств. Причем если Опочинин не убедит слушателя, то обязательно уже пошатнет его скептицизм и неверие. Фантазией Опочинин обладал незаурядной, поэтому-то мне кажется и неверным то, что говорили о нем злые языки, что вся фабула его литературных произведений дается ему его женой, а он лишь ее излагает. Достаточно было хоть раз послушать Евгения Николаевича, чтобы увериться, что подобные утверждения — клевета.
Большим знатоком старины, но совсем иного рода был другой долголетний друг нашей семьи — Влади мир Константинович Трутовский. Ученый-археолог, председатель нумизматического общества, ученый хранитель Московской Оружейной палаты и профессор, он был не только большим практиком, но и теоретиком. В вопросах истории знания Трутовского были очень обширны, и он имел врожденный дар делать все самое отвлеченное и серьезное в своих разговорах увлекательным и интересным. Отец познакомился с ним у своего двоюродного брата А. П. Бахрушина, подпал под громадное личное обаяние Владимира Константиновича и перетащил его к себе. С 1902 года и до конца своих дней зимой и летом Трутовский был постоянным посетителем нашего дома.
Сын известного художника, академика К. Трутовского, славившегося своими жанровыми картинами из украинского быта, Владимир Константинович не раз рассказывал мне, как его отец стал художником.
Родители будущего художника избрали для него военную карьеру, и он был отдан в артиллерийское училище, где сидел за одной партой и дружил с?. М. Достоевским. Как воспоминание об этих днях в одном из ранних альбомов К. Трутовского сохранился его карандашный набросок Федора Михайловича, который был впоследствии подарен Владимиром Константиновичем моему отцу. Увлекаясь живописью, К. Трутовский все время что-то и кого-то рисовал в училище, особенно отличаясь в карикатурах, моментально схватывая сходство и ядовито подмечая смешные стороны оригинала.
Однажды в училище неожиданно приехал его шеф вел. князь Константин Николаевич и явился в класс в сопровождении всего местного начальства. Своеобразная фигура вел. князя в генерал-адмиральском мундире, с залихватски расчесанными, холеными бакенбардами и с модным квадратным моноклем в глазу сразу привлекла внимание Трутовского, который немедленно начал рисовать на него карикатуру. Увлекшись этим занятием, он и не заметил, как вел. князь покинул свое место и стал ходить между партами, остановившись за спиной Трутовского. Очнулся молодой художник лишь тогда, когда за ним раздался голос:
