Горечь войны. Новый взгляд на Первую мировую - Нил Фергюсон

пафосная простота лондонского Кенотафа — могли только фокусировать на себе скорбь. В сущности, подлинной их целью было перенести часть боли на тех, кому повезло не потерять близких. Именно ради этого южноафриканец Джеймс Фитцпатрик предложил всей Великобритании соблюдать двухминутное молчание в 11 часов 11 ноября каждого года. Пример тех, кто потерял сыновей, — Асквита, Бонара Лоу, Роузбери, Киплинга, Гарри Лодера — убедительно подтверждает, что ни одна боль не сравнится с болью от потери ребенка ^{2215}. Киплингу помогало творчество. Написанная им история полка, в котором служил его сын Джон, остается одним из самых впечатляющих памятников войне, причем особенно поражает сдержанность авторского тона ^{2216}, а его скорбные стихи — такие как “Лондонский камень” — удивительно печальны и красивы. Но память не уменьшает боли. Рядовой Дэвид Сатерленд погиб во время вылазки 16 мая 1916 года. Его взводный, лейтенант Юарт Макинтош, вынесший из боя его тело, написал очень трогательное стихотворение о его отце:

Война не только принесла людям смерть, увечья и горе, но и буквально и метафорически разбомбила достижения целого века экономического развития. Как мы уже видели, по одной из оценок, боевые действия стоили миру до 208 миллиардов долларов, однако эта цифра выглядит сильно преуменьшенной. Экономические бедствия послевоенных десятилетий — инфляция, дефляция, безработица, финансовые кризисы, сокращающаяся торговля, дефолты — прискорбно контрастировали с беспрецедентным процветанием 1896–1914 годов, эпохи стремительного роста и полной занятости, опиравшихся на стабильные цены, рост торговли и свободное передвижение капиталов. Первая мировая покончила с первым золотым веком экономической “глобализации”. Многие удивлялись, как после такого количества смертей могли быть не нужны рабочие руки и как после таких масштабных разрушений могло не быть работы — хотя бы потому, что нужно было заново отстраивать разрушенное. Проблема, помимо быстрого восстановления демографии, заключалась в бюджетной и валютной стабилизации. Кейнсианцы ретроспективно критикуют правительства того времени за борьбу с бюджетным дефицитом, утверждая, что вместо этого следовало наращивать долги и финансировать создание рабочих мест. Однако воюющие державы и так были по горло в долгах, и крайне маловероятно, что преимущества увеличившегося бюджетного дефицита перевесили бы ущерб от него. Эйхенгрин писал, что беды межвоенной мировой экономики во многом были порождены бессмысленными попытками вернуться к утратившему актуальность золотому стандарту ^{2218}. Действительно, демократические парламенты препятствовали внедрению старых правил золотого стандарта, а косность трудового рынка — нежелание профсоюзов мириться с сокращением номинальной зарплаты — обрекала миллионы людей на пособие по безработице. Но каковы были альтернативы? Страны, позволявшие своим валютам обесцениваться, чтобы избежать выплат военных долгов, оказались с точки зрения экономики в еще худшем положении, чем те, кто мучительно возвращался к золоту. Сомнительно, что система плавающих валютных курсов сработала бы лучше.

Критики Версальского мира в свое время утверждали, что, возлагая на Германию бремя репараций, он обрекает Европу на новую войну. Как мы видели, эти обвинения были несправедливы. Веймарскую экономику разрушили не репарации — она сама себя разрушила. Не следует также придавать излишнее значение краху французских планов франко-германского экономического сотрудничества в Рейнско-Рурском регионе. Хотя историкам эти планы интересны как первые ласточки европейской интеграции, начавшейся после 1945 года, в период между войнами они не воспринимались всерьез. Настоящие недостатки этого мира заключались в другом: в наивной вере в то, что разоружения будет достаточно, чтобы искоренить милитаризм (фактически, ограничив численность рейхсвера ста тысячами человек, Версальский договор только помог его оптимизировать), и, что оказалось еще хуже, во внедрении принципа “самоопределения”.

Еще в декабре 1914 года Вудро Вильсон заявлял, что любой мирный договор должен “служить благу европейских наций, понимаемых как народы, а не благу любой из наций, навязывающих свою господствующую волю чужому народу” ^{2219}. 27 мая 1915 года в своем обращении к Лиге защиты мира он зашел еще дальше, напрямую сказав, что “каждый народ вправе выбирать суверенитет, под которым он будет находиться” ^{2220}. 22 января 1917 он еще раз подчеркнул: “Каждый народ должен иметь право самостоятельно выбирать свое государство” ^{2221}. Как это должно работать, Вильсон уточнил в пунктах с 5-го по 13-й своих Четырнадцати пунктов (8 января 1918 года). К этому моменту его доктрина была принята на вооружение — с разной степенью неискренности — большевиками, немцами и Ллойд Джорджем ^{2222}. С точки зрения Вильсона, Лига Наций должна была не только гарантировать своим членам территориальную целостность, но и способствовать корректированию территорий “в соответствии с принципом самоопределения” ^{2223}.

Помимо того, что в результате американский Сенат отказался ратифицировать Версальский договор, с принципом самоопределения была связана фатальная проблема, заключавшаяся в этнической разнородности Центральной и Восточной Европы, и в особенности в существовании за пределами Германии многочисленной германской диаспоры. Таблица 46 показывает приблизительное распределение немецкоязычного населения в Центральной и Восточной Европе в 1919 году. Мы видим, что за послевоенными границами Германии оказались по меньшей мере 9,5 миллиона немцев — примерно 13 % всего немецкоязычного населения. Эта цифра станет еще больше, если учесть немцев Эльзаса и Лотарингии, Советского Союза (так называемых поволжских немцев) и сообщества с немецким самосознанием за пределами континентальной Европы. На деле Ассоциация германской культуры за рубежом после 1918 года считала, что вне Германии проживают почти 17 миллионов немцев, а нацистская пропаганда позднее говорила о целых 27 миллионах.

Таблица 46. Немецкое население европейских стран ок. 1900 г. (тыс. чел.)

Признание “самоопределения” руководящим принципом мирного договора стало роковым шагом, потому что этот принцип нельзя было применить к Германии, не расширяя ее территорию далеко за довоенные границы. Таким образом, речь шла о выборе между систематическим лицемерием, лишавшим немцев того права на самоопределение, которое гарантировалось всем остальным, и безостановочным ревизионизмом, который должен был бы воплотить в жизнь изрядную часть германских аннексионистских устремлений 1914–1918 годов. С самого начала была заметна непоследовательность: никакого аншлюса Австрии не предполагалось, зато судьбу Шлезвига, юга Восточной Пруссии и Верхней Силезии должны были определять плебисциты. Филип Гиббс отмечал, что именно мирные договоры “с их неуважением к межнациональным границам порождали ненависть и жажду мести, которые неизбежно должны были привести к новой войне” ^{2224}. В этом он был не совсем прав, важнее было то, что миротворцы апеллировали к принципу