— это собственность феодала. Наиболее отчетливо эту мысль сформулировал Б.Ф. Поршнев [3904]. Его высказывания на этот счет вызывают лишь чувство неловкости. Достаточно сказать, что, будучи специалистом по французской истории, он понимал titre de propriété ("титул собственности", т. е. документ, подтверждающий право собственности) как свидетельство того, что при феодализме земельными собственниками могли быть только лица, имеющие дворянский титул! С.Д. Сказкин думал иначе. Хорошо зная и реальную историю, и теории февдистов, он отдавал себе отчет в том, что земельная собственность отнюдь не была прерогативой господствующего класса, и полагал, что понятие феодальной собственности несводимо к понятию собственности феодала [3905], но мысль эту, к сожалению, не конкретизировал. Дальнейшее изучение феномена собственности, например у А.Я. Гуревича, шло преимущественно в рамках изучения сугубо ментальных явлений; при всей ценности полученных при этом результатов, они формулировались на существенно другом научном языке, не вполне адекватном задачам экономико-правового исследования. Речь идет не столько о разграничении "владений" историка, юриста и политэконома, в междисциплинарном исследовании достаточно бессмысленном, сколько об уточнении того, методы какой именно науки следует в данном случае взять на вооружение.
Суть проблемы в том, чтобы понять историческую специфику отражения социально-экономических явлений в праве. Это в полной мере касается и характеристики субъекта имущественных правоотношений, каковая должна быть составлена именно в юридических категориях. Однако сделать это совсем непросто. Наибольшие затруднения, помимо чисто источниковедческих загадок, связанных с интерпретацией неустойчивой и противоречивой юридической терминологии анализируемых текстов, вызваны частым несовпадением зафиксированных в них правовых норм с фактическими, реально существовавшими аграрными отношениями. Поэтому, хотя данный вопрос находится, по определению, вне компетенции политэкономии, его решение предполагает, помимо анализа этих норм, их соотнесение с чисто экономическими, прежде всего рентными отношениями.
Поскольку в трактовке имущественных правоотношений иных обществ, нежели наше, мы неизбежно отталкиваемся от их понимания в современном нам праве, следует напомнить, что это право абстрагируется от классовых различий. Субъектом права, в том числе права собственности, является товаровладелец, и таковыми мыслятся все граждане, не исключая и наемных рабочих. Универсальный характер буржуазного права, выражающийся в формальном равенстве граждан (и даже неграждан) перед законом, обусловлен в конечном счете господством товарно-денежных, вещных отношений. При феодализме ничего подобного быть, конечно, не могло. Уже сама ограниченность рыночных связей предполагала отражение в праве, наряду с имущественными, чисто социальных различий. Поэтому "нормальным" субъектом средневекового права выступал не абстрактный член гражданского общества, а индивид, обладавший наибольшим социальным весом и наибольшей правоспособностью, каковым, естественно, являлся представитель господствующего класса. Однако привилегированное положение феодала проявляется в праве либо в процессуальных и общесоциальных моментах, либо в сфере рентных отношений с зависимыми от него держателями. Что же касается правоотношений феодала с непривилегированными, но независимыми от него собственниками, равно как и правоотношений последних между собой (не только ротюрье, но и зависимых держателей — в той мере, в какой они являются собственниками какого-либо имущества), то в силу ущербности их социальноюридического статуса, эти отношения редко рассматриваются особо. На практике же они обычно уподобляются правоотношениям в среде феодалов — постольку, поскольку они сводимы к универсальным вещным отношениям и отделимы от таких специфических отношений, как оммаж и другие формы социальных взаимосвязей феодальной элиты. Поэтому, хотя феодальная собственность никак не исчерпывается собственностью феодалов, при изучении формы собственности, имевшей место в интересующем нас обществе, вполне оправдано сосредоточить внимание на имущественных правоотношениях внутри господствующего класса. К этому побуждает и состояние источников, запечатлевших в основном именно эти отношения.
Сравнительный анализ римских и раннесредневековых норм и представлений об имущественных отношениях потребовал бы огромной работы. В настоящем исследовании рассматриваются лишь некоторые аспекты этой проблемы, прежде всего различия в статусе субъекта имущественных отношений и в объеме его прав.
Отличительной чертой римского права является совершенно особый статус "отца семейства", обладавшего исключительной властью над членами семьи и семейным имуществом. Римляне хорошо осознавали уникальность этого статуса. "Едва ли есть еще какие-нибудь люди, — говорил Гай, — которые имели бы над своими детьми такую власть, как мы" [3906]. В раннем Риме власть отца семейства (dominium, potestas), по сути дела, не имела границ: он мог воспрепятствовать браку, продать в рабство и даже казнить. Ограничения последующих столетий обставили ее оговорками, однако основ не затронули. Эта власть была пожизненной и распространялась в полной мере на совершеннолетних сыновей, в т. ч. состоящих в браке и имеющих своих детей, причем жены и дети подвластных также находились in potestate домовладыки [3907]. Общественное положение и личные заслуги сына не имели значения: пока был жив отец, сын состоял в его власти, и теоретически даже консул мог быть убит отцом за непослушание. И напротив, никакие прегрешения отца перед обществом и другими гражданами не умаляли его власти над домочадцами. Эту власть не прекращало даже безумие — в том смысле, что до смерти больного и отданного под опеку отца сын считался находящимся в его власти и не мог стать "лицом своего права" и отцом семейства [3908]. Для того, чтобы обрести этот статус, требовалась эманципация — специальная процедура выведения подвластного из-под patria potestas. Эманципированный считался выбывшим из состава фамилии, отлученным от ее культов и лишенным ее защиты и права автоматически наследовать семейное имущество, которым обладал подвластный в силу crarycasiius heres. Поэтому эманципация рассматривалась не только как освобождение от власти домовладыки (к которой его в некоторых случаях, например за злоупотребление дисциплинарной властью, могло принудить государство [3909]), но и как наказание за проступки перед домовладыкой или обществом [3910]. В результате к эманципации прибегали редко. Подавляющее большинство римских граждан обретало независимость и полноту имущественных прав лишь со смертью домовладыки, когда все его сыновья и осиротевшие прежде внуки становились "лицами своего права" и "отцами семейства". К слову, статус домовладыки не был обусловлен ни возрастом, ни состоянием в браке, ни положением в обществе. "Отцом семейства" автоматически считался младенец мужского пола, при условии, что в живых не осталось ни отца, ни деда, ни прадеда [3911]. Не обладая, разумеется, дееспособностью, он пользовался — через опекуна — всей правоспособностью, доступной в частной жизни римскому гражданину: от его лица совершались сделки, принимались обязательства, наследства и т. д.
В зависимости от типа брака, женщина или переходила в семью мужа и оказывалась под его властью (брак cum manu) или оставалась в родительской семье под властью отца, деда, брата или другого родственника по мужской линии (брак sine manu). В первом случае она попадала in
