К тому же у песен есть еще одно преимущество — слова, а Фритьоф очень любил поэзию. В то время как молодежь восьмидесятых годов нередко боялась прослыть «сентиментальной», он, не смущаясь, с воодушевлением декламировал стихотворение за стихотворением. Он помнил наизусть всю «Сагу о Фритьофе»[54] и «Песни Фенрика Стола». Ибсена, Шекспира, Байрона, Бернса, Карлейля, Гюго и других любимых писателей знал «от доски до доски». Он сам всю жизнь говорил, что на его развитие огромное влияние оказал «Бранд» Ибсена.
С детских лет у Фритьофа был девиз: «Береги время!» Но у него было столько увлечений, что тут никакого времени не хватало. Он готов был заниматься всем, что его интересовало, а интересовало его многое. В Бергене он брал уроки рисунка и акварели у художника Ширтца. Старик Ширтц считал, что Фритьоф должен стать художником, это его подлинное призвание.
«Бросайте науку, Нансен,— говорил он.— Будьте художником, у вас же талант».
Но Фритьоф помнил слова отца: «Не позволяй себе разбрасываться, сынок». А он ведь уже выбрал науку. К тому же достаточно в семье и одного художника. Его сводная сестра Сигрид училась живописи в Париже. Она была не лишена таланта, но Фритьоф сомневался, что она пойдет далеко. Сигрид уже начала выставляться, и одна из ее картин попала в Берген. Отец, нашедший в этом еще один повод для забот, спросил мнение Фритьофа об этой картине. Фритьоф отвечал: «Здесь, в Бергене, я беседовал со знатоками и слышал их мнение. Так вот, суд гласит, что работа хороша». Сам Фритьоф не придавал большого значения суждению знатоков. Все равно теперь ее уже не остановишь.
«В заключение еще одно соображение,— писал он.— Как ты думаешь, способна ли теперь Сигрид на что-нибудь другое в жизни? Неужели ты думаешь, что человек, сжившийся с мыслью стать художником, сумеет приспособиться к другому занятию? Сигрид, наверное, не сможет. Если она утратит веру в себя, то на этом у нее свет клином сойдется. Сейчас она по-своему довольна жизнью, надеюсь, только не так, как Ялмар в „Дикой утке"[55]».
И вот из Христиании пришло известие, что с отцом случился удар, и Фритьоф тут же помчался к нему. Когда он прибыл на место, паралич уже прошел и рассудок как будто не пострадал.
Но трудиться отец был уже не в силах, и он впал в еще большее уныние.
Адвокат Нансен взял себе в компаньоны мужа своей падчерицы Иды, Акселя Хюнтфельда. С тех пор его доходы стали так малы, что он не мог ничего откладывать. Теперь он горевал, что не оставит сыновьям никакого наследства. «Зачем нам наследство? — сказал на это Фритьоф.— Мы сами можем работать».
«Дорогой отец,— писал он,— возможно, ты устал от жизни, но ради бога и ради твоей старости не мучь себя ненужными заботами. У тебя ведь есть два молодых, здоровых и сильных парня, которые, когда понадобится, не только смогут, а даже с величайшей радостью будут трудиться, чтобы обеспечить старость отца в благодарность за свое детство и юность. Я буду горд и счастлив, если мне дано будет сделать это для тебя.
...Не тревожься о будущем своих детей, милый, дорогой отец. Ты дал им такое воспитание, что теперь можешь быть спокоен за их благополучие. Подумай же наконец о себе и дай себе покой.
...А что до меня самого, то со мной, как всегда, все отлично. Живу я тихо и спокойно в нашем маленьком кружке, занимаюсь то наукой, то литературой, мало интересуюсь внешним миром. Время от времени чувствую, что застоялся, и тогда отправляюсь в горы. Так, несколько дней тому назад в прекрасную погоду я был в горах к востоку от Бергена. Закат над морем был хорош как никогда. Это сочетание — горы, зеркальная гладь моря и великолепное освещение — произвело на меня чудесное впечатление.
Потом я лихо прокатился по снегу от самого гребня горы в долину. Я не взял с собой лыжи, но на плотном насте их заменили сапоги. За мною ринулся Флинк, даже залаять не успел».
Но и это оптимистическое письмо не подбодрило отца. Отец отвечал: «Ты совершенно небрежен по отношению к себе, слишком многим пренебрегаешь. То же самое говорит один человек, который ценит тебя очень высоко».
Отец повстречал старого Карстена Борхгревинка, который слышал о Фритьофе много хорошего от капитана Крефтинга.
«Он так много рассказывал о твоем путешествии по Ледовитому океану и о совместной медвежьей охоте, что сын Борхгревинка[56] теперь только и мечтает, как бы ему отправиться по твоим стопам. Крефтинг говорит, что для него было чрезвычайно приятно постоянное общение с таким любезным, образованным, бесстрашным и толковым молодым человеком, а вдобавок ты оказывал такое исключительное влияние на всю команду, что ему очень хотелось бы снова видеть тебя на своем корабле».
Тут отец Нансена стал уверять, что его сын с радостью повторил бы это путешествие, но в ответ услышал: «Нет, Фритьоф Нансен стоит гораздо большего. Нельзя молодому человеку с его усердием, его духовной и физической силой, с его способностями заниматься такими пустяками. В молодости это хорошо, а с другой стороны, как знать, чего он достигнет, став ученым?» Отец Нансена ответил: «Все в руках божьих».
Но Борхгревинк стоял на своем: «Если человек так серьезно и с таким жаром делает все, за что бы ни взялся, будь то лыжи, охота на медведя или птицу, учеба или научная деятельность, то он непременно добьется успеха!»
Отец не смог скрыть свою гордость.
«Мне, старику, конечно, приятно было услышать такое суждение от пожилого серьезного человека,— писал он Фритьофу.— Но я все-таки сказал, что, по-моему, он тебя перехвалил. Я помолюсь богу, чтобы ты не возомнил о себе, наслушавшись таких похвал. А если ты возгордишься — что ж, тогда пиши пропало».
Но бояться было нечего. Конечно, Фритьоф не скрывал, что письмо его обрадовало, но больше всего он был рад тому, что отец доволен им. Он с головой ушел в занятия, но беспокойство в крови не так-то легко было сдерживать, а в один прекрасный день Фритьоф получил весьма соблазнительное предложение из Америки, которое никак не могло подействовать успокаивающе. Фритьоф решил пока не писать о нем отцу.
Приглашение исходило от самого профессора Марша[57], руководителя Палеонтологического общества Соединенных Штатов. Он расширял штат, и в связи с этим открылась вакансия. Фритьоф не спешил ответить отказом, он хотел сначала узнать условия.
К несчастью, слухи о переписке достигли Христиании, и если раньше отец тревожился беспричинно, то теперь и причина появилась. На этот раз Фритьоф ответил в несколько более решительном тоне, чем обычно.
Во-первых, это совсем не «какая-то компания, которая того и гляди лопнет, а как-никак Соединенные Штаты», а во-вторых, работа эта — не временная и ненадежная, а постоянная, и притом под руководством одного из виднейших американских ученых. Она сулит, по-видимому, интересные экспедиции в Скалистые горы и на западное побережье Америки. К тому же масштаб научных работ там куда шире, чем в Бергене. Но отцу не из-за чего волноваться.
«Это было только мимолетное намерение, о котором я почти забыл, о котором я ничего не писал ни тебе, ни другим, чтобы не причинять ненужных огорчений. Кроме того, я подумал о тебе, дорогой отец. Расстояние между нами стало бы неизмеримо больше, чем теперь, когда я здесь. Хольт считает, что было бы безумием уехать отсюда, где у меня такое место и такие перспективы (!!), да еще в Америку, к которой он не питает никакого почтения. Тут я с ним, правда, не согласен, и об этом мы не раз с ним спорили. Да и фру Хольт сказала, что они с мужем никуда меня не отпустят. Тут уж ничего не попишешь! Ты ведь знаешь, как я всегда легко склоняю свою упрямую голову».
Нет, надо оставаться, да и не собирался он принимать чужое подданство. Это решено. Его только раздражало, что каждый вмешивается в его дела со своими советами.
Он не искал надежного заработка, о котором твердили все советчики. Совсем наоборот. Обеспеченное существование связывает человека, ставит его в зависимость от материального благополучия. А у него была другая цель.
Независимость его проявлялась во всем. Он не желал одеваться «по моде». Для него было мучением носить длинные, слишком просторные сюртуки, стоячие воротнички и широкие галстуки, не говоря уже о долгополых пальто, которые не только путаются в ногах, но и скрывают хорошую фигуру. Фритьоф создал свою собственную моду, и когда он почти бегом шел в сером спортивном костюме в обтяжку, в рубашке с распахнутым воротом и в шапке набекрень, он знал, что люди оглядываются на него не только с насмешкой.
Брат Александр уговаривал его вести себя как все. Над ним, мол, уже посмеиваются в столице. Да и над Александром смеются за то, что у него такой смешной брат.
