Ознакомительная версия.
А вот штрихи Газенкампфа к портрету начальника штаба армии и его помощника:
«Старческая апатичность Непокойчицкого и бестолковая суетливость вечно растерянного Левицкого… оказывают весьма серьезное влияние на ход военных действий. Главная беда в том, что оба постоянно упускают из виду расчет времени. Вследствие постоянных колебаний, неспособности оценить обстановку и отсутствия военного чутья – все распоряжения запаздывают»[175].
О том же, но в иных выражениях, писал управляющий канцелярией главнокомандующего полковник Д.А. Скалон:
«Жалко мне Казимира Васильевича (Левицкого. – И.К.): он не дурной человек, но, бедный, не обладает соответствующими своему высокому положению способностями… Его главный недостаток тот, что он не умеет пользоваться способностями других и, заставляя их работать, направлять дело, не упуская из вида общего хода… Левицкий совершенно неспособный человек, теряется непростительно, если бы не Михаил Александрович (Газенкампф – И.К.), так он был бы немыслим на своем посту»[176].
Подобные характеристики штаба армии и его деятелей вовсе не были плодами чьего-то задетого самолюбия и огульной критики. Так думали очень многие офицеры и генералы русской Дунайской армии. А думали так потому, что были свидетелями низкой эффективности работы армейского штаба.
Что касается А.А. Непокойчицкого, то в отношении его примечателен следующий эпизод. На должность начальника штаба Дунайской армии Непокойчицкого рекомендовал военный министр Д.А. Милютин. Они были старыми приятелями. Однако летом 1877 г. Милютин об этом своем решении очень пожалел. Былые приятели даже перестали разговаривать. 10 (22) августа Игнатьев записал в своем дневнике, как, удивленный апатичностью Непокойчицкого в критические дни боев на Шипке, он передал свои впечатления военному министру и услышал в ответ:
«Неужели вы еще не потеряли надежду разбудить этого человека? Если бы я его прежде не знал за честного, хорошего человека, то, право бы, повесил собственными руками, как предателя»[177].
Раньше надо было думать, Дмитрий Алексеевич. Качества «честного» и «хорошего» человека еще не гарантируют эффективности руководителя штаба армии. И собственно, что вы хотели получить от пожилого пресыщенного человека, смотрящего на все, по выражению Игнатьева, «полумертвыми глазами»[178].
Характерной чертой корпусных командиров, по мнению того же Газенкампфа, было отсутствие самостоятельности и «вечная боязнь ответственности». Действия Криденера под Плевной это убедительно доказали.
«Войска наши превосходны, – резюмировал Газенкампф, – но начальники оставляют слишком многого желать»[179]. Из современников той войны так думал далеко не он один. П.Д. Паренсов позднее писал:
«Полевой штаб… действовал с поразительной небрежностью и необдуманностью; мало того, разные учреждения действующей армии не только чуждались, но как будто боялись друг друга, скрытничали и распоряжались без всякой связи»[180].
Последнее наглядно продемонстрировали во время второго штурма Плевны Бискупский со Шнитниковым.
В истории второго штурма Плевны хорошо известен эпизод постыдного поведения начальника 30-й пехотной дивизии генерал-лейтенента Пузанова. После поражения 18 (30) июля этот генерал, «забыв свой долг, честь и высокое звание», бросил свою дивизию, сел в коляску и направился к Систову. Встречавшимся по дороге обозам и подразделениям он приказывал сворачиваться и спешно отступать. Как записал Газенкампф со слов очевидцев, «едучи в коляске», Пузанов «махал руками и кричал всем встречным: “Спасайтесь, все пропало!”»[181]. Легко вообразить, какая паника началась в тылу! А паника на войне опаснее самого грозного противника. В «Журнале военных действий IX армейского корпуса» записано, что генерал Пузанов был «в болезненном состоянии (кажется, контуженный сильно в голову)»[182]. Да, возможно, контуженый генерал лишь «кричал» и «махал» руками, но таким поведением он вызвал лавину деморализованных действий огромного числа людей. И лавина эта стала рости как снежный ком. Достигнув Систова, она уже явила «настоящее столпотворение» и практически закупорила переправу через Дунай. Начальник переправы генерал Рихтер чуть ли не стрельбой и штыками подчиненных ему солдат принялся спасать мост, «который обезумевшие беглецы могли потопить, устремясь на него сплошным ошалелым стадом»[183].
И вот после такого позора Пузанов «не только не стушевался, но старательно лез на глаза великому князю», когда тот объезжал войска 24 июля (5 августа). Это император Николай Павлович мог разжаловать в рядовые генерал-майора Ранненкампфа, без должных оснований представившего к награде флигель-адъютанта Канкрина. С Пузановым же в новую, либеральную эпоху подобного, конечно же, не случилось. В день объезда войск главнокомандующий просто отстранил его от командования дивизией и назначил на это место Шнитникова. Последнее было само по себе весьма неплохо, так как связка Криденер – командир IX корпуса – Шнитников – начальник его штаба оказалась явно не эффективной. «Вы, генерал, больны, – обратился к Пузанову Николай Николаевич в присутствии окружавших его генералов, – вам надо полечиться. Поэтому я вас сменяю, а на ваше место назначаю другого»[184]. Оказалось-то, что генералу Пузанову всего лишь надо «полечиться»… После такого «наказания» Пузанов окончательно пришел в себя и не медля воспользовался подсказкой великого князя. Он написал рапорт «отчисления по болезни», быстро собрался, сел в ту же коляску и преспокойно укатил… «лечиться» в Россию[185].
Эпизод с Пузановым, конечно же, не имел массового распространения, но он и не был единичным. Примерно так и в то же время поступили герцоги Лейхтенбергские, возглавлявшие кавалерийские части отряда генерала Гурко. «Отличился» и генерал Борейша. В сражении при Эски-Загре пуля попала в его серебряный портсигар, лежавший в кармане. Посчитавший себя раненым, Борейша на носилках отправился на перевязочный пункт и пролежал там до конца сражения. Затем он как ни в чем не бывало «героем» явился к Гурко и заявил, что он остался в строю, даже несмотря на ранение. Вот как это далее описывал Газенкампф:
«Гурко покосился, но смолчал. Но, когда во время отступления из-за Балкан, Б. (Борейша. – И.К.) загромоздил своими обозами Хаинкиойское ущелье, вопреки строжайшему запрещению Гурко, тот его жестоко распек».
По возвращении Гурко доложил об этом инциденте Александру II, который приказал отстранить от командования генерала Борейшу. Однако из-за канцелярской волокиты распоряжение императора не сразу дошло до командующего VIII корпусом генерал-лейтенанта Радецкого. В результате, как писал Газенкампф, Борейше «удалось нагадить еще раз» и притом куда серьезнее: в начале августа его сообщения дезориентировали Радецкого и чуть было не сгубили отряд, защищавший Шипкинский перевал[186]. Но об этом позже.
Эти истории характеризовали не по-военному вольготный режим требовательности и исполнительской дисциплины, преобладавший в среде командного состава русской Дунайской армии. И тон здесь задавали полевой штаб армии и императорская квартира. Именно последнюю Игнатьев обвинял «в бездеятельности и неуместной деликатности»[187].
Примечательно то, что, за редким исключением, жалобы на общую слабость генеральского состава на фоне постоянного восхищения стойкостью и мужеством простых солдат и офицеров – лейтмотив воспоминаний не только участников войны с русской стороны, но также и с турецкой.
Ну, хорошо – подкачали отцы-командиры. Отрицательных характеристик здесь можно насобирать достаточно. Но все же самыми опасными оказались данные о численности группировки Османа-паши, которые засели в головах русского командования. Ведь получилось так, что неверные представления об этой численности явились чуть ли не основной предпосылкой «турецкого гамбита» под Плевной.
Даже к 30 августа (11 сентября) 1877 г., ко дню третьего, самого кровавого штурма Плевны, когда еще не была перерезана и практически бесперебойно функционировала коммуникационная линия софийского шоссе, по которому в Плевну доставлялись подкрепления и припасы, численность ее гарнизона не превышала 35 тысяч штыков, 700 сабель регулярной кавалерии при 60 орудиях. По данным же фон Херберта, общая численность защитников Плевны к тому времени была и того меньше – всего 30 тысяч человек (46 батальонов, 19 эскадронов регулярной и иррегулярной кавалерии, 500 черкесов) при 72 орудиях[188].
Но к концу августа 1877 г. объединенная русско-румынская группировка под Плевной насчитывала уже 75 500 штыков, 8600 сабель и 424 орудия[189]. По данным Херберта, плевненский отряд в «…период его наибольшей силы насчитывал 48 000 человек…». В итоге же, когда 28 ноября (10 декабря) отчаявшийся в условиях полной блокады турецкий гарнизон предпринял попытку прорыва, был отброшен и принужден к капитуляции, то в плен сдалось не более 44 тысяч, включая генералов, офицеров и легкораненых. Это по данным Военно-исторической комиссии Главного штаба. По подсчетам же Херберта, общая численность гарнизона Плевны ко дню попытки прорыва блокады составляла 34 тысячи, включая «нестроевых, выздоравливающих и раненых»[190]. Так вот, к тому времени эту изможденную «грозную» силу «пасли» в блокаде уже более 130 тысяч русских солдат и офицеров[191].
Ознакомительная версия.
