Булгарин обвинил авторов сборника в рабском подражании Гоголю и обозвал все направление, за его пристрастие к натурализму и внимание к теневым сторонам жизни, «натуральной школой». (В своих доносах в тайную полицию он пошел гораздо дальше: «Некрасов – самый отчаянный коммунист: стоит прочесть стихи его и прозу в С.-Петербургском Альманахе, чтоб удостовериться в этом. Он страшно вопиет в пользу революции».)
Как известно, успешной книге даже ругань идет на пользу. Белинский немедленно экспроприировал ругательный ярлык, как это неоднократно – от давней готики до грядущего импрессионизма – случалось в истории мировой культуры. В своей очередной статье Белинский объявил, что «натуральная школа» – весьма удачное название для новых голосов в литературе: ведь старые были не натуральные, то есть искусственные, ложные. Так и закрепилось определение «натуральная» за гоголевской эпохой в русской литературе.
Однако молодой Достоевский, внешне продолжая в своих последующих произведениях отдавать дань Гоголю аллюзиями и ассоциациями, по сути, все решительнее отдалялся от своего кумира. Новая смелая повесть Достоевского «Двойник» (с подзаголовком «Петербургская поэма») вызвала раздражение переменчивого в своих настроениях и мнениях Белинского.
Сходящий с ума петербургский чиновник, которого преследует его двойник, – казалось бы, типичный гоголевский мотив. Но Достоевский, уже страдавший в это время еще не диагностированной эпилепсией, описал безумие своего героя с клинической точностью. Так Достоевский начал свое бесстрашное погружение в психологические бездны, в сферу подсознания.
Белинскому это справедливо показалось изменой столь близкой сердцу критика идее социального романа. Не помирил Белинского с Достоевским и его «сентиментальный роман» «Белые ночи» – прелестная, хватающая за сердце фантазия, выросшая из скитаний писателя по окраинам и закоулкам Петербурга. В письме своему приятелю критик жаловался: «Каждое его новое произведение – новое падение. <…> Надулись же мы, друг мой, с Достоевским-гением!»
Порвав с Белинским, Достоевский стал посещать собрания молодежи в окраинном петербургском доме дворянина Михаила Петрашевского, одного из первых русских социалистов и большого озорника с внешностью театрального злодея. Например, однажды Петрашевский явился в Казанский собор на Невском проспекте, переодевшись женщиной, и, став между дамами, начал молиться. Густая черная борода Петрашевского, которую он не потрудился сбрить или хотя бы скрыть, вызвала замешательство его соседок. Они подозвали полицейского, важно обратившегося к нарушителю спокойствия: «Милостивая государыня, вы, кажется, переодетый мужчина». На что Петрашевский отвечал без промедления: «Милостивый государь, а мне кажется, что вы – переодетая женщина». Полицейский растерялся, а Петрашевский тем временем выскользнул из собора и, вскочив в карету, умчался домой.
Каждую пятницу у этого широко образованного петербургского эксцентрика (которого мы теперь назвали бы «характером из Достоевского») собиралось 15–20 человек, цвет тогдашней столичной интеллигенции: чиновники, офицеры, учителя, музыканты, художники, ученые, писатели (среди них и уже известный нам Аполлон Григорьев).
В оживленной, компанейской обстановке читались доклады, обсуждались идеи французских утопических социалистов графа Анри де Сен-Симона и Шарля Фурье и актуальные вопросы, вроде цензуры или крепостного права. «Проект об освобождении крестьян» Петрашевского стал одним из самых смелых политических документов той эпохи. Некоторые члены кружка открыто призывали к революции в России. Встревоженная зарождением социалистического общества в столице, секретная полиция подослала к Петрашевскому осведомителя-провокатора.
22 февраля 1848 года веселый бал у наследника-цесаревича был прерван внезапным появлением императора Николая, объявившего замершим гостям: «Господа, седлайте коней! Во Франции объявлена республика!» Русский император и в самом деле предполагал повести войска на помощь свергнутому Луи-Филиппу, но раздумал и вместо этого стал еще больше ужесточать контроль в своей и так уже еле дышавшей столице.
Николая и его окружение охватила паника, они боялись худшего. Вернувшаяся с прогулки императрица радовалась, что петербургские жители все еще продолжают снимать перед ней шляпу. «Кланяются! Кланяются!» – ликующе повторяла она. Навсегда травмированный мятежом декабристов 1825 года, Николай с особым рвением выискивал и пресекал заговоры. Кружок Петрашевского оказался для императора идеальной целью.
В ночь с 22 на 23 апреля 1849 года, после очередного «пятничного» собрания у Петрашевского, его участников – по личной письменной резолюции императора: «Приступить к арестованию… С Богом! Да будет воля Его!» – начали в специальных черных каретах свозить в Третье отделение. (Жертв Сталина доставляли на Лубянку в автомашинах, из-за их цвета прозванных «черными марусями».) Среди 34 «злоумышленников» был и постоянный посетитель Петрашевского, Федор Достоевский. В списке лиц, подлежавших аресту, против его фамилии было отмечено – «один из важнейших».
Достоевского, как и других арестованных по делу Петрашевского, на восемь месяцев заперли в одиночную камеру Петропавловской крепости. Николай неистовствовал: «Пусть посадят половину жителей столицы, но пусть отыщут нити заговора». Допрашивая Достоевского, следователь уговаривал его: «Я уполномочен от имени Государя объявить вам прощение, если вы захотите рассказать все…» Достоевский никого не оговорил. Приговор, вынесенный ему военным судом, гласил: «Подвергнуть смертной казни расстрелянием». К расстрелу по делу «государственного преступника» Петрашевского был приговорен еще 21 человек.
Николай сам до мелочей разработал церемонию казни. Ее местом он, столь обожавший военные маневры и парады, выбрал плац Семеновского лейб-гвардейского полка. Когда я, приходя в 60-е годы на спектакли Ленинградского театра юного зрителя, пересекал большую Пионерскую площадь, то и не подозревал, что именно сюда 22 декабря 1849 года, под конвоем отрядов конной жандармерии, привезли Достоевского и его товарищей.
Их поставили на воздвигнутый в центре плаца деревянный эшафот-помост. При этом Достоевский, торопясь, умудрился пересказать соседу сюжет сочиненной им в Петропавловской крепости новой повести. К приговоренным с последней проповедью подошел молоденький, перепуганный священник. Достоевский впоследствии рассказывал: «Не верил, не понимал, пока не увидал креста… Священник… Мы отказались исповедоваться, но крест поцеловали. Не могли же они шутить даже с крестом!»
На Достоевского и других надели белые холщовые саваны с длинными, почти до земли, рукавами и остроконечными капюшонами, падавшими на лицо. Петрашевского душил хохот: «Господа! Как мы, должно быть, смешны в этих балахонах!» Его и еще двоих привязали к врытым у эшафота в землю трем столбам. Раздалась команда: «Колпаки надвинуть на глаза!» Взвод солдат направил ружья на осужденных. «Я был во второй очереди, и жить мне оставалось не более минуты…» – с ужасом вспоминал впоследствии Достоевский.
Но вместо выстрелов загремели военные барабаны: отбой! Подъехавший к эшафоту генерал прочел рескрипт Николая о замене смертной казни каторжными работами. Один из привязанных к столбу от потрясения тут же сошел с ума. Другой осужденный с раздражением выкрикнул: «Кто просил?» Благодарности к императору, придумавшему и садистски осуществившему этот изощренно жестокий ритуал, не испытывал никто. Достоевский никогда не простил Николаю «трагикомедии» «ложной казни»: «Зачем такое ругательство, безобразное, ненужное, напрасное?»
Отправленный в Сибирь, в Омский острог, Достоевский четыре года, не снимая, носил тяжелые кандалы. Пера в руки он не брал почти 10 лет.
Здесь, в Омской крепости, Достоевский в 1853 году узнал о начавшейся Крымской войне, в которой русская армия сражалась сначала с турками, а затем с присоединившимися к ним англичанами и французами. В этой войне дела русских пошли не так хорошо, как предполагал Николай. Внезапно выяснилось, что десятилетия военных парадов на петербургских плацах не в состоянии заменить необходимый технологический прогресс. Русская армия оказалась отсталой, плохо экипированной. Зато процветали бюрократическая инертность и разросшееся до фантастических размеров, несмотря на все строгие указы императора, казнокрадство. Поражение в Крыму обернулось жестоким и абсолютно непредвиденным унижением для николаевского Петербурга.
Язвительный поэт Федор Тютчев обронил однажды типично петербургский bon mot: «У Николая фасад великого человека». Под напором роковых событий в Крыму фасад рухнул, и, по свидетельству приближенных императора, этот 58-летний надменный мужчина громадного роста «плакал, как ребенок, при получении каждой плохой вести».
