и ел так жадно, что едва не кусал пальцы от жадности. Он любил себя с неутомимой виртуозностью.
Он тщеславился своей генеалогией, своим гербом,59 и отличием кавалера Святого Михаила и написал эссе «О тщеславии». Он претендует на большинство пороков и уверяет нас, что если в нем и есть добродетель, то она появилась незаметно. Тем не менее их у него было много: честность, сердечность, юмор, уравновешенность, жалость, умеренность, терпимость. Он подбрасывал в воздух взрывоопасные идеи, но ловил и гасил их прежде, чем они падали. В век догматической бойни он умолял своих собратьев умерить свою уверенность по эту сторону убийства; и он дал современному миру один из первых примеров толерантного ума. Мы прощаем его недостатки, потому что разделяем их. И мы находим его самоанализ увлекательным, потому что знаем, что эта история рассказывает о нас.
Чтобы лучше понять себя, он изучал философов. Он любил их, несмотря на их тщетные притязания на анализ Вселенной и предсказание судьбы человека за гранью могилы. Он цитировал Цицерона, который заметил, что «ничто не может быть сказано так абсурдно, как то, что это было сказано одним из философов».60 Он хвалил Сократа за то, что тот «спустил человеческую мудрость с небес, где она долгое время была утрачена, чтобы вновь вернуть ее человеку».61 и повторил совет Сократа меньше изучать естественные науки и больше — человеческое поведение. У него не было собственной «системы»; его идеи находились в такой беспокойной эволюции, что ни один ярлык не мог зафиксировать его философский полет.
Смелым утром своей мысли он принял стоицизм. Поскольку христианство, расколовшись на братоубийственные секты и окровавив себя войнами и резней, так и не смогло дать человеку моральный кодекс, способный контролировать его инстинкты, Монтень обратился к философии в поисках естественной этики, морали, не привязанной к взлетам и падениям религиозных верований. Стоицизм, казалось, приближался к этому идеалу; по крайней мере, он воспитал некоторых из лучших людей древности. На какое-то время Монтень сделал его своим идеалом. Он тренировал свою волю в самообладании; он сторонился всех страстей, которые могли бы нарушить благопристойность его поведения или спокойствие его ума; он встречал все превратности с ровным нравом и принимал саму смерть как естественное и простительное свершение.
Некоторое стоическое напряжение сохранилось в нем до конца, но его пылкий дух вскоре нашел себе оправдание в другой философии. Он восстал против стоицизма, который проповедовал следование «природе» и в то же время стремился подавить природу в человеке. Он истолковал природу через свою собственную природу и решил следовать своим естественным желаниям, если они не приносят ощутимого вреда. Он был рад, что Эпикур оказался не грубым чувственником, а здравомыслящим защитником разумных наслаждений; и он был поражен, обнаружив столько мудрости и величия в Лукреции. Теперь он с энтузиазмом провозглашал законность удовольствий. Единственный грех, который он признавал, — это чрезмерность. «Невоздержанность — это язва, убивающая удовольствие; воздержание — это не хворостина для удовольствия, а приправа к нему».62
В результате колебаний своих взглядов и деградации современного христианства во Франции он пришел к скептицизму, который впоследствии окрасил большую часть его философии. На его отца произвела впечатление «Естественная теология» тулузского богослова Раймона Сабундского (ум. 1437?), который продолжил благородные усилия схоластов доказать разумность христианства. Отец попросил сына перевести трактат; Монтень сделал это и опубликовал свой перевод (1569). Ортодоксальная Франция была назидательна, но некоторые критики возражали против рассуждений Раймона. В 1580 году Монтень вставил во вторую «книгу» своих «Эссе» двухсотстраничную «Апологию в защиту Раймонда Себонда», в которой предложил ответить на возражения. Но он лишь отказался от авторского предприятия, утверждая, что разум — ограниченный и ненадежный инструмент и что лучше основывать религию на вере в Писание и Святую Мать Церковь; в сущности, Монтень уничтожил Раймонда, хотя и намеревался его поддержать. Некоторые, например Сент-Бёв, оценивают эту «Апологию» как шутливый аргумент в пользу неверия.63 Как бы то ни было, это самое разрушительное из сочинений Монтеня, возможно, самое обстоятельное изложение скептицизма в современной литературе.
Задолго до Локка Монтень утверждает, что «все знания даются нам органами чувств».64 и что разум зависит от чувств; но чувства обманчивы в своих сообщениях и сильно ограничены в своем диапазоне, поэтому разум ненадежен. «Как внутренняя, так и внешняя части человека полны слабости и лжи».65 (Здесь, в самом начале эпохи Разума, за поколение до Бэкона и Декарта, Монтень задает вопрос, который они не переставали задавать, который Паскаль задаст восемьдесят лет спустя, который философы не будут задавать до Юма и Канта: Почему мы должны доверять разуму?) Даже инстинкт — более надежный проводник, чем разум. Посмотрите, как хорошо животные управляются с инстинктами — иногда более мудро, чем люди. «Между многими людьми и многими другими людьми больше разницы, чем между многими людьми и многими животными».66 Человек — не более центр жизни, чем Земля — центр Вселенной. Самонадеянно думать, что Бог похож на него, или что человеческие дела — центр интересов Бога, или что мир существует для того, чтобы служить человеку. И уж совсем нелепо полагать, что человеческий разум способен постичь природу Бога. «О бессмысленный человек, который не может сотворить червяка, а богов создает дюжину!»67
Монтень приходит к скептицизму другим путем, размышляя о разнообразии и изменчивости верований в законы и мораль, в науку, философию и религию; какая из этих истин является истиной? Он предпочитает астрономию Коперника астрономии Птолемея, но: «Кто знает, не возникнет ли через тысячу лет третье мнение, которое, возможно, низвергнет эти два», и «не более ли вероятно, что это огромное тело, которое мы называем миром, представляет собой нечто иное, чем мы о нем судим?».68 «Науки не существует», это лишь гордые гипотезы нескромных умов.69 Из всех философий лучшей является философия Пирра — о том, что мы ничего не знаем. «Большая часть того, что мы знаем, — это меньшая часть того, что мы не знаем».70 «Ни во что так твердо не верят, как в то, что меньше всего знают», а «убежденность в уверенности — явное свидетельство глупости».71 «Одним словом, нет постоянного существования ни нашего бытия, ни предметов. И мы, и наше суждение, и все остальные смертные вещи непрерывно вращаются, переворачиваются и исчезают. Таким образом, ничто не может быть установлено наверняка. У нас нет общения с бытием».72 Затем, чтобы залечить все раны, Монтень
