Хотя авангард выступил уже 21 июля, сам он покинул Мемель лишь 26-го. Стояла удушающая жара, как это нередко случается в местах, отличающихся чрезмерным перепадом летних и зимних температур. Чтобы поберечь людей, Фермор запретил проходить более двадцати километров день, что надлежало делать в два приема — после двух часов ночи и после пяти вечера. 27 июля у Тильзита появился казачий разъезд, захвативший одного припозднившегося горожанина. 29-го поручик Владимирского полка передал требование сдать город и крепость на капитуляцию. 30-го Фермор мог уже видеть городские стены собственными глазами. Укрепления здесь были в еще худшем состоянии, нежели мемельские; в гарнизоне насчитывалось всего четыре роты ополчения, и он даже не пытался оказать сопротивления. В миле от Тильзита Фермора встретила депутация духовенства и городских властей, которая «нижайше просила его взять город под свое покровительство и в знак покорности тут же принесла присягу на верность царице». Фермор отвечал на это с изысканной любезностью. На следующий день, 31 июля, русский авангард вступил в город. Гренадеры встали на посты при пушках по всем площадям. Гражданская гвардия Тильзита с оружием продефилировала перед ратушей и приняла присягу. В церкви отслужили благодарственный молебен и была произнесена проповедь о милосердии Господнем. Все чиновники, все пасторы окрестных приходов, все обыватели мужского пола старше пятнадцати лет, независимо немецкой или литовской расы, должны были принести присягу. Фермор несколько дней занимался делами в завоеванном городе и работами по улучшению мостов через Неман, для чего использовались местные жители, а также устройством госпиталей и пекарен. Только 10 августа основные силы смогли перейти на другой берег. К середине месяца прусский орел был сбит со всех зданий и заменен царским гербом. Тильзит стал русским городом. Ополчению предписывалось сдать оружие; все собрания жителей, безусловно, воспрещались.
Пока правое крыло русской армии завоевывало северо-восточную часть Пруссии от Мемеля до Тильзита, основные силы под командованием Апраксина и Лопухина разворачивались для наступления на вражескую территорию. Переход через Неман продолжался с 28 июля до 1 августа. Переправа чрезвычайно замедлялась нагромождением повозок и багажей и недостатком съестных припасов. Вся эта «Великая Армия» разделялась на три корпуса: Фермора, Лопухина и Броуна. Передовые отряды казаков и гусар должны были опережать ее на один день. Основной удар намечался по Гумбиннену — главному городу литовской части Восточной Пруссии. 1 августа войска перешли границу у Вержболова (Вирбаллена), и кавалерия рассыпалась по окружающей местности. Болотов пишет:
«Вход в неприятельскую землю производил во всех нас некое особливое чувствование. „Благослови, Господи, — говорили мы тогда между собою, имея под ногами землю наших неприятелей, — теперь дошли мы наконец до прусской земли! Кому-то Бог велит благополучно из нее выттить и кому-то назначено положить в ней свою голову!“ Мы нашли места сего королевства совсем отменными от польских. Тут господствовал во всем уже совсем иной порядок и учреждение: деревни были чистые, расположены и построены изрядным образом, дороги повсюду хорошие, и в низких местах повсюду мощеные, а инде возвышенные родом плотин и усаженные деревьями. Одним словом, на все без особливого удовольствия смотреть было не можно. Сверх того, как тогда не делано было еще никакого разорения, то все жители находились в своих домах и, не боясь нимало нас, стояли все пред своими домами, а бабы и девки наполняли ушаты свежей воды и поили солдат мимо идущих. Одним словом, казалось тогда, что мы не в неприятельскую, а в дружескую вошли землю»[52].
Глава четвертая. Битва при Грос-Егерсдорфе (30 августа 1757 г.)
Левальд достаточно долго мог надеяться на то, что русского вторжения не произойдет и все ограничится демонстрациями, а некие благоприятные влияния в Петербурге, как рассчитывал и сам Фридрих II, на неопределенно долгое время задержат сокрушающий поток. У Левальда были основания ожидать поддержки как со стороны прусского корпуса в Померании, так и со стороны британского флота, который, несомненно, будет действовать против русских эскадр Ревеля и Кронштадта.
Но теперь перед ним вдруг открылась страшная реальность: на его маленькую армию надвигались почти 90 тыс. солдат. Русскому вторжению, подобному нашествию варваров, предшествовали тучи всадников, чуть ли не потомков Аттилы. День за днем ему сообщали то о падении Мемеля, то о взятии Тильзита, и, наконец, о переходе врага через Неман уже в саму Пруссию. Померанский корпус не появлялся, и ничего не было слышно о британском флоте. Не мог он рассчитывать и на самого Фридриха, который только что потерпел ужасные поражения у Колина и под стенами Праги (июль 1757 г.). Кроме угрозы превосходящих сил неприятеля по фронту и на обоих флангах, Левальд мог опасаться еще и высадки русского десанта у себя в тылу в случае прорыва русской эскадры к Пиллау. Тогда ему пришлось бы очистить половину всей провинции вплоть до сдачи столичного города Кёнигсберга. Он уже обсуждал с берлинским правительством вероятность полного отступления. Из лагеря Фридриха прибыл поручик фон Гумбольдт, который за 14 дней проделал 1800 км и привез Левальду письмо короля (от 11 июля). В нем были лишь слова о доверии, сопротивлении до последней крайности и самых энергичных действиях: «Вы непременно побьете один из русских корпусов, каким бы сильным он ни был»[53]. Король в своих письмах к фельдмаршалу рекомендовал ту же самую тактику, что и в своей депеше от 12 июня: «Остается только один выход: обрушиться на первый же корпус, который посмеет приблизиться к вам, и разбить его, а потом и все остальное!» Иначе говоря, использовать разобщенность русских сил и разгромить их поодиночке.
К счастью для Левальда, Пиллау был защищен от нападения и он мог не опасаться, по крайней мере некоторое время, за пути к отступлению.
В первый же день вторжения в Пруссию 220 конногренадер и 180 чугуевских казаков под командою ротмистра де ла Роа достигли деревень Каттенау и Куммельн. Поверив жителям, что поблизости нет никаких прусских войск, этот офицер остановился со своими людьми в деревне, а казакам разрешил идти на Нибуцин. Они тоже были обмануты и подверглись внезапной атаке черных гусар Малаховского. После короткой схватки их отбросили к Куммельну, а оттуда вместе с конногренадерами к Каттенау. Они были спасены лишь появлением еще нескольких эскадронов русской кавалерии, которые опрокинули Малаховского и гнали его до наступления ночи. Таким образом, стычка закончилась в пользу русских, но для них все началось с пагубной неосмотрительности. Болотов идет еще дальше и говорит, что эта стычка, «сделав во всем нашем войске великое о храбрости пруссаков впечатление, умножила тем в сердцах множайших воинов чувствуемую и без того великую от пруссаков робость, трусость и боязнь» <…> Он также присовокупляет к этому:
«… всего важнее и достопамятнее,…что не только неприятельские войска, но самые прусские обыватели возмечтали себе, что все мы хуже старых баб и ни к чему не годимся. Почему ополчились уже на нас и самые их мужики и начали стараться причинять нам повсюду вред и беспокойство. <…> [Апраксин], будучи разгорячен и раздосадован всем тем, дал то злосчастное повеление, чтоб впредь, ежели где подобное тому случится и обыватели поднимут на нас руку, не щадить бы и самих жителей и разорять селения таковые. Но таковое несчастное повеление не успело излететь из его уст, как тотчас нашими казаками, калмыками и другими легкими войсками употреблено было во зло. Они, будучи рассылаемы всюду и всюду для разведывания о неприятеле, не стали уже щадить ни правых, ни виноватых, но во многих местах от жадности к прибыткам начали производить великое разорение и жителей не только из селений разгонять, но оных мучить, бить, грабить, дома их опустошать и такие делать злодейства, бесчеловечия и беспорядки, какие одним только варварам приличны и кои не только влияли величайшую к нам ненависть и злобу, но и покрыли нас стыдом перед всем светом… Учиненные ими разорения самим нам обратились после в существенный вред и сделали то, что все предпринимаемые в сие лето и толь многочисленные труды приобрели нам только единое бесславие, а пользы не принесли ни малейшей»[54].
Таким образом, недисциплинированность нерегулярных войск с первых же шагов на прусской земле отбила у побежденных то миролюбие и даже доброжелательность, которые Болотов заметил в самом начале кампании, после чего и последовали все жестокости крестьянской войны.
С 6 по 10 августа Апраксин находился в Гумбиннене, где посетил ратушу и привел к присяге обывателей. Через несколько дней он приказал наказать крестьян, пойманных с оружием в руках: одни были повешены, другим отрубили пальцы правой руки. 8-го он собрал военный совет, на котором решили идти к Инстербургу, находящемуся при слиянии Инстера и Прегеля, чтобы соединиться с Фермором.
