Если Левальд рассчитывал на внезапность, пока русские оставались в лагере, то Апраксин надеялся скрыть от него свой первый марш. Не предполагая, что битва произойдет именно в этот день, он приказал выступить из лагеря. По обеим дорогам Грос-Егерсдорфского леса, представлявшим собой настоящие дефиле[56], должны были двинуться: справа корпус Фермора, слева Лопухина. Корпус Броуна был разделен и шел вслед первым двум. По левой стороне каждого из них следовали артиллерия и обоз, чтобы иметь защиту на случай нападения с запада. Наконец, по самому левому краю леса от Норкиттена на Зиттенфельде должен был идти авангард Сибильского. Вся армия насчитывала около 55 тыс. чел.[57], включая 10–13 тыс. нерегулярных войск. Она имела 150–200 пушек батарейной и полковой артиллерии.
Левальд мог противопоставить ей 24 тыс. чел., в том числе 50 эскадронов великолепной кавалерии и 64 разнокалиберные пушки.
Чтобы избежать каких-либо неожиданностей со стороны неприятеля, в ночь с 29 на 30 августа Апраксин приказал гренадерам Языкова, Вологодскому, Суздальскому и Угличскому полкам занять высоту, господствовавшую над западным дефиле, и поставить там батарею крупного калибра. При выходе из второго дефиле он расположил 2-й Московский полк, а Сибильский занял казаками Серебрякова и своим авангардом высоты Зиттенфельде.
Русская армия провела ночь под ружьем, готовая к предстоящему на завтра маршу. Но совершенно неожиданно в три или четыре часа утра раздался сигнал тревоги.
Прямо перед русской армией из трех дефиле Норкиттенского леса дебушировала[58] вся прусская армия. Ее левая колонна, состоявшая из одной конницы, была очень далеко от двух других; для выхода к Грос-Егерсдорфу ей надо было двигаться в обход, и поэтому она вышла на поле битвы последней. Предыдущие выступили из леса в два часа утра, но линии были построены только к четырем. На флангах пехоты маневрировали эскадроны кавалерии.
Все поле предстоящей битвы, окруженное лесом, покрывал туман. Головы противостоящих колонн находились на расстоянии тысячи двухсот метров друг от друга, но ничего еще не видели, хотя русские и могли слышать приближение пруссаков. Левальд для воодушевления солдат, а быть может, по своему пониманию воинской чести приказал играть трубам и бить в барабаны. Находившийся на высотах Зиттенфельде в рядах Архангелогородского полка Болотов пишет, что ничего не видел и не мог понять, как две самые близкие прусские колонны могли пройти ту тысячу метров, которые отделяли их от леса, занятого русскими.
Армия Апраксина была захвачена врасплох. Русские совершенно не позаботились о том, чтобы разведать хотя бы ближайшую местность или выслать разъезды к опушке и даже внутрь того леса, из которого теперь дебушировали пруссаки. Порядок предполагавшегося марша был совершенно непригоден для сражения: каждый полк вытягивался по узкому дефиле, загроможденному артиллерией и даже обозом, хотя эти последние следовало поставить позади колонн. Когда армия была внезапно разбужена трубами, барабанами и звуками выстрелов, русские оказались в полной растерянности, скученные между повозок и фур. Они никак не могли выпутаться из обозов и построиться на опушке в боевые порядки. Охватившее их замешательство прекрасно передано в записках Болотова:
«Боже мой! Какое сделалось тогда во всей нашей армии и обозах смятение! Какой поднялся вопль, какой шум и какая началась скачка и какая беспорядица! Инде слышен был крик: „Сюда! Сюда! Артиллерию!“, в другом месте кричали: „Конницу, конницу скорее сюда посылайте!“ Инде кричали: „Обозы прочь! Прочь! Назад! Назад!“ Одним словом, весь воздух наполнился воплем вестников и повелителей, а того более — фурманов[59] и правящих повозками. Сии только и знали, что кричали: „Ну! Ну! Ну!“ и погоняли лошадей, везущих всякие тягости. Словом, было и прежде уже хорошее замешательство, а при такой нечаянной тревоге сделалось оно совсем неописанным. Весь народ смутился и не знал, что делать и предпринимать. Самые командиры и предводители наши потеряли весь порядок рассуждения и совались повсюду без памяти, не зная, что делать и предпринимать. Случай таковой для самих их был еще первый и к тому ж, по несчастию, такой нечаянный и смутный, а они все были еще люди необыкновенные. Никогда не видывал я их в таком беспорядке, как в то время. Иной скакал без памяти и с помертвелым лицом кричал и приказывал, сам не зная что, другой отгонял сам обозы, ругал и бил извозчиков; третий, схватя пушку, скакал с нею сам сколько у лошади силы было. Иной, подхватя который-нибудь полк, продирался с ним сквозь обоз, перелазивая через телеги и фургоны, ведя его, куда сам не ведая»[60].
В своем донесении Апраксин признает то замешательство, в которое повергла его эта неожиданная атака:
«Что ж до меня принадлежит, то я так, как пред самим Богом, Вашему Величеству признаюсь, что я в такой грусти сперва находился, когда с такою фурией и порядком неприятель нас в марше атаковал, что я за обозами вдруг не с тою пользою везде действовать мог, как расположено было, что я такой огонь себе отваживал, где около меня гвардии сержант Курсель убит и гренадер два человека ранено, вахмейстер гусарский убит, и несколько человек офицеров и гусар ранено ж, також и подо мною лошадь, одним словом, в толикой был опасности, что одна только Божия десница меня сохранила…[61]»
Однако приказания его вполне соответствовали возникшей ситуации. Сибильскому было предписано утвердиться на высотах Зиттенфельде перпендикулярно фронту других полков, так чтобы атакующие оказались внутри простреливаемого сектора. Корпус Лопухина получил приказ построиться на опушке леса в ордер баталии, опираясь под прямым углом на правый фланг Сибильского. Так же должен был расположиться и корпус Фермора, примкнув своим левым флангом к правому флангу Лопухина. Резерв (Румянцев) оставался до получения новых приказаний в охранении обоза.
Левальд должен был заметить эти новые построения русской армии и особенно столь опасную для него позицию корпуса Сибильского, который растянулся далеко по флангу любой атаки пруссаков и угрожал даже их арьергарду. Впрочем, может быть, туман помешал ему отчетливо увидеть все это.
Около пяти часов утра, не дожидаясь подхода главных сил кавалерии, драгуны принца Голштинского атаковали стоявших перед ними гусар и казаков и опрокинули их. Затем, пройдя через Удербален и Даупелькен, они обрушились на 2-й Московский и Выборгский полки, которые охраняли восточное дефиле, но, встретив картечь и мушкетный огонь, отошли обратно к Удербалену. Тем не менее, очистив равнину, принц Голштинский дал возможность выстроить прусские линии для атаки.
Поскольку восточное дефиле было загромождено менее других, именно там начали строиться полки корпуса Лопухина. По второму дефиле в свою очередь начали дебушировать и становиться в ордер баталии на опушке леса с востока к западу Ростовский, Вятский, Черниговский, Муромский и Нижегородский полки.
Плохо было то, что между 2-м Гренадерским и Ростовским полками образовалось большое незаполненное пространство. Именно на это слабое место и обратился натиск прусской пехоты. Левальд не мог следовать рецептам Фридриха II: сначала канонада, потом кавалерийская атака и только после этого вводить в бой пехоту. Его артиллерия была слабее неприятельской, главная кавалерийская колонна еще только подходила, а принцу Голштинскому пришлось отступить. Оставалось сразу же использовать пехоту, и она с напором атаковала по фронту корпус Лопухина, которому угрожало полное уничтожение еще до построения линий. Сибильский, стоявший перпендикулярно к Лопухину, мог лишь косвенно помочь ему из-за болотистой местности по фронту, вступать на которую он не решался. К тому же у него не было и соответствующего приказа. Поэтому пять полков Сибильского и три Лопухина, составлявшие их продолжение, оставались только зрителями начавшегося боя. Служивший в Архангелогородском полку Болотов оставил яркое описание происходившего:
«Первый огонь начался с неприятельской стороны, и нам все сие было видно. Пруссаки шли наимужественнейшим и порядочнейшим образом атаковать нашу армию, вытягивающуюся подле леса, и, пришедши в размер, дали по нашим порядочный залп. Это было в первый раз, что я неприятельский огонь по своим одноземцам увидел. Сердце у нас затрепетало тогда, и мы удивились все, увидев, что с нашей стороны ни одним ружейным выстрелом не было ответствовано, власно так, как бы они своим залпом всех до единого побили. Пруссаки, давши залп, не останавливаясь, продолжали наступать и, зарядивши на походе свои ружья и подошед еще ближе к нашим, дали по нашим порядочный другой залп всею своею первою линиею. Тогда мы еще больше удивились и не знали, что делать, увидев, что с нашей стороны и на сей залп ни одним ружейным выстрелом ответствовано не было. „Господи, помилуй! Что это такое? — говорили мы, сошедшись между собою и смотря на сие позорище со своего отдаленного холма. — Живы ли уже наши и что они делают? Неужели в живых никого не осталось?“ Некоторые малодушные стали уже в самом деле заключать, что наших всех перебили. „Как можно, — говорили они, — от двух таких жестоких залпов и в такой близости кому уцелеть?“ Но глаза наши тому противное доказывали. Коль скоро несколько продышалось, то могли мы еще явственно наш фрунт чрез пруссаков видеть; но отчего бы такое молчание происходило, того никто не мог провидеть. Некоторые из суеверных стариков помыслили уже, не заговорены ли уже у наших солдат ружья; но сие мнение от всех нас поднято было на смех, ибо оно было совсем нескладнейшее. Продолжая смотреть, увидели мы, что пруссаки и после сего залпа продолжали наступать далее и на походе заряжали свои ружья, а зарядив оные и подошед гораздо еще ближе, дали по нашим третий преужасный и препорядочный залп. „Ну! — закричали мы тогда. — Теперь небойсь, в самом деле наших всех побили.“ Но не успели мы сего выговорить, как, к общему всех удовольствию, увидели, что не все еще наши перебиты, но что много еще в живых осталось. Ибо не успели неприятели третий залп дать, как загорелся и с нашей стороны пушечный и ружейный огонь, и хотя не залпами, без порядка, но гораздо еще сильнее неприятельского. С сей минуты перестали уже и пруссаки стрелять залпами. Огонь сделался с обеих сторон беспрерывный ни на одну минуту, и мы не могли уже различить неприятельской стрельбы от нашей. Одни только пушечные выстрелы были отличны, а особливо из наших секретных шуваловских гаубиц{32}, которые по особливому своему звуку и густому черному дыму могли мы явственно видеть и отличать от прочей пушечной стрельбы, которая, равно как и оружейная, сделалась с обеих сторон наижесточайшая и беспрерывная»[62].
