Второе послание также осталось без ответа, хотя вечером 26 августа Вайцзекер вызвал американского поверенного в делах в Берлине Александра Кэрка и просил его передать президенту, что фюрер обе телеграммы получил и передал их «в руки министра иностранных дел на рассмотрение правительства».
24 августа папа римский выступил по радио с призывом к миру:
«Во имя крови Христовой… сильные да услышат нас и не станут слабыми из–за несправедливости… Пусть захотят они, чтобы сила их не стала разрушающей». Во второй половине дня 31 августа папа римский послал ноты одинакового содержания правительствам Германии, Польши, Италии и двух западных держав, «умоляя во имя господа правительства Польши и Германии избежать инцидента», прося английское и французское правительства поддержать его. При этом он добавлял: «Папа не теряет надежды на то, что переговоры, которые сейчас ведутся, приведут к мирному решению».
Его святейшество, как почти весь остальной мир, не осознавал, что «ведущиеся переговоры» — это пропагандистский трюк Гитлера для оправдания агрессии. На самом деле, как мы расскажем далее, в последний мирный вечер не велось вообще никаких переговоров.
За несколько дней до этого, 23 августа, король Бельгии от имени правителей ряда государств (Бельгии, Нидерландов, Люксембурга, Финляндии и трех Скандинавских стран) также выступил по радио с обращением, призвав «людей, от которых зависит ход событий, вынести их проблемы и претензии на открытые переговоры». 28 августа король Бельгии и королева Нидерландов совместно предложили свои услуги «в надежде предотвратить войну».
Как бы ни были благородны по форме и по содержанию эти призывы, сегодня они кажутся просто нереальными. Можно подумать, что президент Соединенных Штатов, папа римский и правители маленьких европейских государств жили не на той же планете, что и жители третьего рейха, и о том, что происходило в Берлине, знали не больше, чем о том, что происходит на Марсе. За такое незнание образа мыслей Гитлера, его характера, его целей, за незнание немцев, которые, за редким исключением, готовы были идти за фюрером куда угодно, невзирая на мораль, этику, честь, христианскую гуманность, — за все это людям, которые шли за Рузвельтом и монархами Бельгии, Голландии, Люксембурга, Норвегии и Дании, вскоре пришлось заплатить дорогой ценой.
Те из нас, кто находился в Берлине в те последние предвоенные дни и передавал миру новости из Германии, мало что знали о происходящем на Вильгельмштрассе, где располагались канцелярия и министерство иностранных дел, или на Бендлерштрассе, где располагались военные ведомства. Мы, как могли, старались фиксировать все поспешные посещения Вильгельмштрассе. Ежедневно нам приходилось фильтровать кучу сплетен и слухов. Мы замечали перемену в настроениях людей на улицах, государственных чиновников, партийных лидеров, дипломатов и военных из числа наших знакомых. Но что сказали друг другу посол Гендерсон и Гитлер во время их, как всегда, бурной встречи, о чем переписывались Гитлер и Чемберлен, Гитлер и Муссолини, Гитлер и Сталин, о чем говорили Риббентроп и Молотов, Риббентроп и Чиано, каково было содержание секретных депеш, которые растерянные дипломаты направляли в свои министерства иностранных дел, что планировали генералы — обо всем этом ни мы, ни широкая общественность тогда не знали абсолютно ничего.
Существовали, конечно, вещи, о которых мы и общественность были осведомлены. Нацистско–советский пакт превозносился в Германии до небес, хотя о секретном протоколе, по которому была поделена Польша и Восточная Европа, стало известно только после войны. Мы знали, что до подписания пакта Гендерсон летал в Берхтесгаден, чтобы еще раз сказать Гитлеру, что подписание пакта не повлияет на гарантии, данные Англией Польше. Когда же наступила последняя неделя августа, мы в Берлине понимали, что война неизбежна, если не последует еще один Мюнхен, и что начнется она в ближайшие дни. К 25 августа из Берлина исчезли последние англичане и французы. Было отменено нацистское сборище в Танненберге, назначенное на 27 августа, на котором должен был выступать Гитлер, как раньше был отменен ежегодный съезд партии в Нюрнберге, который Гитлер провозглашал «съездом мира». Сборище было перенесено на первую неделю сентября. 27 августа правительство объявило, что со следующего дня вводятся карточки на продовольствие, мыло, обувь, ткани и уголь. Я помню, что это объявление, сделанное среди прочих, ясно дало понять немцам, что грядет война, и по этому поводу они довольно громко возмущались. В понедельник 28 августа берлинцы могли видеть на улицах колонны войск, двигавшихся на восток. Переправлялись они на грузовиках и других транспортных средствах, которые удалось наскрести.
Это тоже заставляло прохожих задуматься над тем, что их ждет. В субботу и воскресенье, помнится, было сухо и солнечно. Берлинцы, не очень обеспокоенные тем, близится война или нет, отправились в пригород, на озера и в леса. Вернувшись в воскресенье вечером, из сообщений по радио они узнали, что в канцелярии состоялась секретная встреча с членами рейхстага. В коммюнике ДНВ говорилось, что «фюрер подчеркнул серьезность ситуации» первое коммюнике, в котором Гитлер напомнил немецкому народу, что настал серьезный момент. О подробностях встречи не сообщалось. Никто, кроме членов рейхстага и окружения Гитлера, не знал, в каком настроении пребывал в тот день немецкий диктатор. В дневнике Гальдера — значительно позже — была обнаружена запись, датированная 28 августа, сделанная со слов полковника Остера из абвера:
«…Совещание в 17. 30 в имперской канцелярии… Положение очень серьезное. Фюрер исполнен желания так или иначе решить восточный вопрос. Минимальные требования: возвращение Данцига, решение вопроса о коридоре. Максимальные — «в зависимости от складывающейся военной обстановки».
Если минимальные требования не будут удовлетворены, тогда война. Жестокая! Он (Гитлер) сам будет в первых рядах. Поведение дуче послужит нам на пользу. Война очень тяжелая, возможно безнадежная. «Пока я жив, о капитуляции не будет и речи».
Пакт с Советским Союзом неправильно понят партией. Это пакт с сатаной, чтобы изгнать дьявола… В конце речи — «аплодисменты по приказу, однако жидкие».
Внешний вид: крайне изнурен, голос хриплый, рассеян. Больше не выходит из рук своих эсэсовских советников».
В Берлине иностранный наблюдатель мог заметить, как пресса, умело руководимая Геббельсом, обманывала легковерную немецкую публику. Все шесть лет нацистской «унификации» ежедневных газет, что само по себе означало полное уничтожение свободной прессы, немцы совершенно не знали правды о том, что происходит в мире. Одно время можно было достать швейцарские газеты на немецком языке, в которых давалась объективная оценка событий. Но в последние годы их продажа в рейхе была запрещена или продавалось всего несколько экземпляров. Немцы, читавшие по–английски или по–французски, могли время от времени получать лондонские или парижские журналы, но их поступало так мало, что они оставались доступны лишь горстке людей.
«В каком изолированном мире живут немцы, — записал я в своем дневнике 10 августа 1939 года, — об этом напоминают вчерашние и сегодняшние газеты». Я возвращался в Германию после короткого отпуска, проведенного в Вашингтоне, Нью–Йорке и Париже. Добираясь из Швейцарии поездом, я два дня назад купил стопку берлинских и рейнских газет. Они быстро вернули меня в мир нацизма, настолько непохожий на тот, который я только что покинул, что казалось, он находится на другой планете. 19 августа, прибыв в Берлин я записал:
«В то время как весь мир считает, что Германия вот–вот нарушит мирное спокойствие, что Германия не сегодня завтра нападет на Польшу… здесь, в Германии, местные газеты рисуют прямо противоположную картину… Вот что пишут нацистские газеты: это Польша подрывает мир в Европе; Польша угрожает Германии вооруженным вторжением…
«Берегись, Польша!» — предупреждает «Берлинер цайтунг». Или такой заголовок в «Дер фюрер», ежедневной газете Карлсруэ, которую я купил, путешествуя в поезде: «Варшава угрожает сбросить бомбы на Данциг — польская архиглупость».
Вы можете спросить: вероятно, немцы не верят этой лжи? Тогда поговорите с ними. Многие верят».
К субботе 26 августа, дню, на который Гитлером первоначально было назначено нападение на Польшу, газетная кампания, организованная Геббельсом, достигла апогея. Я переписал в дневник некоторые заголовки:
«Берлинер цайтунг»: «Полный хаос в Польше! Немецкие семьи бегут. Польские солдаты подошли вплотную к границе Германии!»
«12–ур блатт»: «Игра с огнем зашла слишком далеко. Поляки обстреляли три немецких пассажирских самолета. В коридоре фермы многих немцев объяты пламенем!»
В полночь, по дороге в Дом радиовещания, я купил воскресный выпуск «Фелькишер беобахтер» (за 27 августа). Во всю первую полосу огромными буквами было набрано: «ВСЯ ПОЛЬША В ВОЕННОЙ ЛИХОРАДКЕ! МОБИЛИЗОВАНО 1 500 000 ЧЕЛОВЕК! БЕСПЕРЕБОЙНО СЛЕДУЮТ В СТОРОНУ ГРАНИЦЫ ТРАНСПОРТЫ С ВОЙСКАМИ! ХАОС В ВЕРХНЕЙ СИЛЕЗИИ!»
