другой — почти полное отсутствие известий о межклассовых конфликтах. Отношения здешних крестьян с сеньорами, разумеется, не были идиллическими, но, насколько позволяют судить источники, их конфликты не выливались в социально опасные формы. Исключая несколько не очень внятных свидетельств (относящихся к тому же к периоду арабских вторжений) о бегстве крестьян со своих наделов и о разбойниках, обосновавшихся в горах, источники сообщают лишь о достаточно надежно институализированных конфликтах, будь то судебные процессы или движение за Божий мир.
Оценивая экономическое положение южнофранцузского крестьянства, следует со всей определенностью сказать, что ничего похожего на эксплуатацию русского крепостного крестьянства XVIII–XIX вв. в изучаемом обществе, конечно, не было и быть не могло. И дело не только в принципиально иной исторической обстановке (отсутствие централизованного государства, слабость рынка, традиции римского права и т. д.), но и в качественно отличных природно-географических условиях. Притом, что южнофранцузский крестьянин имел дело и с бедностью почв, и с капризами погоды, и с прочими тяготами сельского труженика, а в горах сталкивался с напастями, неведомыми жителям равнин, — словом, добывал хлеб, несомненно, в поте лица своего, он все же не был обречен на постоянную борьбу за выживание. Природа избавила его от каждодневных забот об обогреве помещений и приготовлении горячей пищи, от авитаминоза и нахождения подолгу в четырех стенах, равно как от чрезмерных нагрузок, связанных с выполнением огромного объема работ в сжатые сроки, отпущенные природой. Гораздо более мягкий климат Средиземноморья позволял крестьянину распределять свое рабочее время более равномерно, питаться более разнообразно и полноценно, в том числе теми продуктами, которые в северных странах считались лакомством и роскошью. Это очевидно даже при сравнении с Северной Францией, где в ту эпоху не было ни своего вина, ни тем более растительного масла, ни многих садово-огородных культур и где пшеница, безусловно, уступала место более грубым злакам. Близость гор, с трудом поддающихся реальной апроприации частными лицами, но богатых орехом, каштаном, дикими плодами, ягодами и грибами, практически не облагавшимися налогами и податями, гарантировала южнофранцузскому крестьянину дополнительные источники качественного питания. В прибрежных лагунах и низинах сходную роль играли морепродукты, по большей части, также игнорируемые получателями ренты, в том числе и из-за религиозных запретов. Не перечеркивая сам факт эксплуатации, зачастую достаточно тяжелой, несравненно более благоприятные природные условия, наряду с некоторыми факторами социального происхождения, объективно препятствовали тому, чтобы эта эксплуатация обернулась непосильным калечащим бременем.
Оседание части прибавочного продукта в крестьянском хозяйстве необязательно трактовать как показатель незавершенности процесса феодализации. Поскольку это явление сохраняется в изучаемом регионе вплоть до зарождения капиталистических отношений, его можно расценить и как готовую предпосылку разложения феодального строя и вообще как характерную, хотя и не уникальную, особенность южнофранцузского феодализма [4508]. Начиная с XII и особенно XIII в. растущая часть крестьянской доли прибавочного продукта изымается в виде налогов местными князьями [4509]. Однако в интересующий нас период основная масса не поглощенного рентой прибавочного продукта оставалась в крестьянском хозяйстве и шла на расширение сельскохозяйственного производства. Именно здесь экономические истоки массовой аграрной колонизации, которой отмечена история Средиземноморской Франции IX–XI вв., как и проявившегося к концу этого периода стремительного роста городов. Вместе с тем несомненно, что какая-то доля прибавочного продукта использовалась на индивидуальное потребление крестьянина. Содействуя улучшению качества рабочей силы, это расширенное потребление постепенно становилось нормой и превращалось в необходимое условие функционирования производства на более высоком уровне. Параллельно совершалось социальное развитие работника, его превращение из посаженного на землю раба в самостоятельного сельского хозяина, члена общины и сословия.
Такое положение вещей явилось результатом многовековой непрестанной борьбы за определение формы, размеров, состава и порядка уплаты ренты. Источники донесли до нас лишь отголоски этой борьбы, но ее итоги были для крестьянина достаточно благоприятными. Его сравнительное материальное благополучие, несомненно, связано с преобладавшими здесь мягкими формами зависимости и местными особенностями отношений собственности. Одновременно это ключ к пониманию причудливого отображения этих отношений в сознании и языке изучаемого общества, к распознанию предметной реальности его представлений о самом себе и уяснению места этих представлений в сложной системе общественных взаимосвязей. Именно участие крестьянина в распоряжении прибавочным продуктом, умноженное на всеобщее признание естественности, необходимости его выступления в роли организатора главной отрасли производства, обеспечило крепость и масштабность его держательских прав, зачастую неотличимых от владельческих. Здесь нужно искать объективную причину тех затруднений, которые испытывает исследователь, пытаясь, на актовом материале, провести грань между крестьянами и мелкими и даже не очень мелкими вотчинниками. Здесь корни таких явлений, как крестьянский феод, сервильный оммаж и лексическое уподобление крестьянско-сеньориальных отношений вассально-ленным. Здесь глубинный смысл условной, иерархической и корпоративной природы феодальной собственности, обеспечившей консолидацию господствующего класса перед лицом хозяйственно самостоятельного и, в значительной мере, самодостаточного крестьянства. Здесь, в конечном счете, истоки и объективная основа парадоксальных суждений средневековых юристов о разделении права собственности между феодалом и крестьянином.
Заключение
Становление феодализма в Средиземноморской Франции произошло в результате разложения и внутреннего перерождения провинциального античного общества, испытавшего минимальное воздействие варварской германской культуры. Растянувшийся на многие столетия, этот процесс не был ни плавным, ни ритмичным, ни вполне однолинейным. Под влиянием политических событий он мог ускоряться и замедляться, отклоняться от прежней траектории и видоизменяться, но сама суть процесса феодализации зависела от них очень мало, так что его датировка по вехам политической истории является, по большей части, условной. Событийная среда, в которой происходил этот процесс, имеет сравнительно мало общего с его сутью.
Ни кризис III в., окунувший Галлию в пучину гражданских войн и первых варварских вторжений; ни кардинальные реформы Диоклетиана и Константина; ни начавшаяся в то же время массовая христианизация общества; ни агония Империи и возникновение на ее территории варварских государств; ни новые волны варварских нашествий, прокатившиеся в VI в. по последним бастионам античной цивилизации; ни междоусобицы меровингских и вестготских правителей; ни колоссальная встряска, вызванная вторжением арабов, с которыми попыталась договориться часть южногалльской знати; ни второе, гораздо более уверенное "освоение" Юга франками; ни широкомасштабные, хотя и не лишенные реставраторского прожектерства, преобразования первых Каролингов; ни прогрессирующий с середины IX в. упадок их власти на местах, особенно заметный в условиях новых набегов арабов, а также норманнов и венгров; ни попытки южан создать свои собственные государства; ни ставшее к 1000 г. очевидным угасание древних публичных институтов, обеспечивавших минимальный порядок в повседневной жизни; ни оборотная сторона этого процесса, т. е.
