высказывания Б.Ф. Поршнева и его последователей находят соответствие в характерном для советской экономики невнимании к обновлению основных производственных фондов, и, видимо, не случайно. Удивительно другое: принципиальность вопроса об организации воспроизводства средств производства была, безусловно, понятна профессиональным экономистам, но, парадоксальным образом, вышедшие из-под их пера работы о феодализме также не содержат внятного изложения мысли о формационной специфике этого явления [4502]. Возможно, в силу ее самоочевидности, возможно, как раз потому, что эта специфика оказалась затемненной феноменами барщины и крепостничества. Думаю, что сказалась и элементарная нехватка фактов об уровне эксплуатации зависимых крестьян, характерном для раннего и классического феодализма. Ведь очевидно, что этот вопрос тесно связан с вопросом об организации феодальной экономики в целом.
Наибольших масштабов выкачивание из крестьян прибавочного продукта достигло, как известно, в эпоху разложения феодализма, когда рост эксплуатации стал стимулироваться воздействием капиталистического рынка и формируемой им потребности уже не в потребительной, а главным образом в меновой стоимости [4503], причем преимущественно в странах Центральной и Восточной Европы, где отработочная рента сочеталась с крепостничеством. Применительно к этой ситуации В.И. Ленин даже считал правомерным говорить о крестьянском наделе как о, своего рода, "натуральной заработной плате" [4504], которая будучи выражением цены рабочей силы, может превышать ее стоимость (т. е. стоимость продуктов и услуг, необходимых для ее воспроизводства) лишь в результате сугубо конъюнктурных колебаний. Более того, при активном соучастии налоговых ведомств, помещики посягали в это время даже на саму основу крестьянского хозяйства. Расширение и усовершенствование производства осуществлялось поэтому главным образом внутри господского хозяйства, и если крестьянское хозяйство в этих условиях все-таки сохраняло способность к развитию, это объясняется тем, что сопротивление крестьян и сама технология производства (ограниченный набор выполняемых работ, их преимущественно сезонный ритм и т. д.) ставили эксплуатации предел [4505].
В предшествующую эпоху выжимание из крестьянина всего прибавочного, тем более части необходимого труда, никак не могло быть нормой. Во-первых, из-за слабости рыночных стимулов увеличения эксплуатации; во-вторых, вследствие неразвитости государственной власти, еще не способной ни юридически оформить и технически обеспечить бесправие зависимого крестьянина, ни компенсировать сеньорам "недостачу" при помощи централизованной ренты; в-третьих, по причинам политического и идеологического порядка. Это особенно очевидно на примере Западной Европы, где в большинстве районов очень рано восторжествовала тенденция к свертыванию домена, так что развитие не только товарного, но и вообще всякого производства, начиная с XI в. стало совершаться в основном в рамках крестьянского хозяйства. Разумеется, явления, напоминающие восточноевропейское крепостничество, наблюдались и на Западе, причем не только в новое время, но и в классическое средневековье, однако наиболее логичным, с точки зрения исторического процесса, и наиболее типичным итогом феодального периода здесь оказалось постепенное обесценивание ренты, сосредоточение основной части прибавочного продукта в руках крестьянина или буржуа (а также государства) и, как следствие, все более ощутимая утрата сохраняющимся за феодалом правом собственности реального экономического содержания [4506]. Во всяком случае, для изучаемого региона, где домен и связанные с ним сервильные формы зависимости почти всегда играли второстепенную роль, характерен именно такой путь развития.
Источники IX–XI вв. запечатлели целый спектр не только качественно, но и количественно различных вариантов ренты. На одном полюсе небольшие фиксированные платежи в знак признания зависимости, на другом — весьма обременительные повинности, складывающиеся из всех мыслимых платежей и служб: большого чинша, десятины, таски, quartum, полевой барщины и других отработок, особых платежей за выпас скота, за пользование господской мельницей и печью, предоставления постоя и угощения нескольким рыцарям, всевозможных плат судебно-административного характера, наконец, экстраординарных поборов, которые само общество считало незаконными и предосудительными. Между этими полюсами — множество средних, переходных состояний, наверняка, наиболее распространенных, но, к сожалению, наименее поддающихся оценке. Притом, что обложение отдельного участка могло быть совершенно нетипичным для домохозяйства в целом, вполне очевидно, что постольку, поскольку речь идет о всей сумме свидетельств, за этими вариациями стоят социальные различия. Соответственно, на одном полюсе — хозяйства аллодистов, едва вступивших в зависимость, на другом — держания людей, состоящих во всех трех формах зависимости, в том числе в их самых тяжелых формах. И хотя картина затемнена неодинаковыми земельными и трудовыми ресурсами крестьянских хозяйств, не подлежит сомнению, что далеко не всякий вариант ренты совпадает со всем прибавочным продуктом или приближается к нему. Таковой, по-видимому, можно считать ренту, складывающуюся из платежей, обусловленных всеми тремя формами зависимости, тогда как, например, рента, уплачиваемая крестьянином, находящимся только в судебно-административной зависимости, улавливает лишь часть производимого им прибавочного продукта [4507]. Поэтому, если источники не позволяют определить уровень эксплуатации той или иной социальной группы крестьян в отдельности, равно как их численное соотношение, подобная характеристика всего зависимого крестьянства, в известных пределах, все-таки возможна.
Исходя из того, что в изучаемом обществе процесс феодализации заключался в трансформации социально-экономических отношений не только рабовладельческого, но и мелкокрестьянского типа; что при обилии неосвоенных земель и относительной малочисленности населения поземельная зависимость возникала, по большей части, на договорной основе; что на заключительном этапе феодализации главным рычагом установления зависимости оказалась юрисдикционная сеньория и что этот этап совпал по времени с подъемом городов и расширением рыночных связей, — можно с достаточными основаниями заключить, что в X–XI вв. крестьянство Средиземноморской Франции отдавало в виде ренты значительную, но никак не подавляющую часть прибавочного продукта.
Сохранение за крестьянином части прибавочного продукта вовсе необязательно означало его благоденствие — ведь она шла главным образом на производственное потребление. Можно даже сказать, что общество признавало за крестьянином право на весомую долю прибавочного продукта лишь постольку, поскольку она использовалась именно таким образом. При этом нормальный воспроизводственный процесс то и дело нарушался, так что резервный фонд крестьянского хозяйства, как и фонд накопления (да простится мне этот жаргон!), периодически пустел и должен был восполняться не только из прибавочного, но и из необходимого продукта. Следует, кроме того, учесть повышенную имущественную дифференциацию крестьянства, характерную именно для обществ с преобладанием продуктового оброка. Поэтому общий вывод об относительно скромных размерах ренты никак не противоречит тому, что наряду с весьма состоятельными домохозяевами среди южнофранцузских крестьян изучаемого периода было немало бедняков, едва сводивших концы с концами. Достаточно вспомнить о крестьянах, "не имеющих быков", а также о тех традентах, которые уступают свои земли церкви, "движимые нуждой и немощью". Тем не менее, положение южнофранцузского крестьянства в целом было относительно благополучным. Косвенными доказательствами этому служит, с одной стороны, достаточно скромное материальное положение южнофранцузской элиты, проявившееся, в числе прочего, в облике местных памятников культуры, с
