оправдано считать нормальной, речь шла лишь о доле прибавочного продукта, не более; ее величина зависела от суммы конкретно-исторических обстоятельств, абстрактный анализ которых беспредметен, по определению. Что касается советской медиевистики, с этим были согласны едва ли не все серьезные исследователи аграрной истории, опиравшиеся на конкретный материал, в том числе: М.А. Барг, Ю.Л. Бессмертный, А.Я. Гуревич, А.Р. Корсунский, Л.А. Котельникова, Л.Т. Мильская, А.И. Неусыхин, Я.Д. Серовайский, С.Д. Сказкин, призывавшие реально оценивать уровень эксплуатации крестьянства в каждый отдельно взятый момент и, между прочим, не сводить многосложность рентных отношений к эксплуатации. Однако эти обоснованные и продуманные суждения удивительным образом уживались с априорным, вненаучным представлением о совпадении земельной ренты с полным объемом прибавочного продукта как некоей нормы.
Этот парадокс был связан, по-видимому, с невозможностью перешагнуть через некоторые положения К. Маркса, сегодня уже не воспринимаемые как бесспорные. Так, зная, конечно же, что крепостничество не было всегда и везде преобладающей формой зависимости, К. Маркс принимал ее за логически нормальную для феодализма [4499]. И именно в отработочной ренте, наиболее тесно связанной с крепостничеством и особенно обременительной для крестьянина, он видел истинное воплощение сущности докапиталистической ренты, рассматривая продуктовую и денежную ренты как ее превращенные и уже чреватые новым содержанием формы [4500]. Поэтому, хотя лишение крестьянина всего прибавочного продукта не было ни самым массовым, ни даже среднестатистическим для феодализма явлением, оно виделось ему неким пределом, к достижению которого субъективно стремился каждый феодал и объективно — феодальная система в целом. Справедливости ради, следует сказать, что анализируя эволюцию феодальных отношений и их трансформацию в буржуазные, К. Маркс в значительной мере абстрагировался от этой логики, свидетельством чему, например, его наблюдения о копигольде. В своих общих рассуждениях об экономической истории, в том числе о специфике феодального накопления, он также исходил из более правдоподобных представлений. Но лучшей защитой К. Марксу служит тот факт, что и век спустя его мысли вызывают интерес и приглашают к размышлению.
Современная западная медиевистика также испытала влияние марксовой трактовки этого вопроса, однако определяющими для нее оказались другие историографические веяния. Суммируя немногие высказывания на этот счет в печати и впечатления от частных бесед, скажу, что, несмотря на различия в методологии и научном стиле, в данном случае французская историография зачастую также исходит из априорных соображений, зависящих от общих исторических представлений и идеологических установок автора. Ученые консервативного склада, склонные к романтическому восприятию средневековья, обычно исходят из презумпции безбедного существования зависимого крестьянства, по крайней мере, на землях церкви, нарушаемого лишь эпизодическими эксцессами, в целом, урегулированными в рамках Божьего мира. Напротив, исследователи, придерживающиеся либерально-социалистической традиции (сегодня, безусловно, преобладающей), считают самоочевидным факт эксплуатации и различаются лишь в оценке ее масштабов. По мнению П. Боннасси, она была тяжелой, тогда как, по мнению Б. Кюрсента, для такого суждения достаточных оснований нет. Ж.-П. Поли делает акцент на стадиальных различиях, М. Бурэн — на многообразии ситуаций, имевших место в одной и той же местности. И, конечно же, все подчеркивают высокую вероятность региональных различий, а значит, ограниченную репрезентативность своих выводов… Думаю, что французским коллегам следует самим определиться в этой историографической ситуации, слишком деликатной и интимной, чтобы иностранцу пристало высказывать о ней свое суждение. Замечу лишь, что если советским медиевистам, писавшим об этой проблеме, порой недоставало эмпирических данных, то во французской медиевистике наблюдается, скорее, дефицит интереса к экономической теории, мешающий обобщить все более богатый фактический материал.
"С высоты" науки 2000 г., с учетом и конкретно-исторических исследований, и теоретических разработок последних десятилетий, можно утверждать, что ни господское хозяйство, ни отработочная рента, ни совпадение прибавочного продукта с рентой не являются для феодального общества нормой. Скорее наоборот, их следует рассматривать как исключение из правила, возможное, по большому счету, в трех типовых случаях: 1) как пережиток рабовладельческого строя; 2) как реакция на все более рыночный и, наконец, капиталистический характер международной экономики; 3) как индивидуальная особенность некоторых очень специфических сеньорий (например, цистерцианских), ориентированных на животноводство и другие маргинальные для большинства стран Европы виды хозяйства, кстати, наиболее связанные с рынком. Нормальным для феодальной экономики было индивидуальное хозяйствование экономически самостоятельных крестьян, выплачивавших собственнику земли в виде оброка некоторую часть прибавочного продукта. Иными словами, ситуация, которая многим представлялась проявлением региональной, стадиальной или отраслевой специфики или временного нарушения присущего "настоящему" феодализму положения вещей, как раз и является для этого общества наиболее адекватной, более того — составляет его важнейшую отличительную черту [4501].
В связи с этим следует напомнить о более общей особенности феодального хозяйственного механизма, особенно очевидной в тех обществах, где господское хозяйство и отработочная рента не играли важной роли. Суть ее в том, что работник является одновременно и организатором производства — феномен, в высшей степени оригинальный, несвойственный ни рабовладельческому, ни капиталистическому строю. Вопреки распространенным представлениям, прямое участие сеньора в хозяйственной деятельности столь же мало характеризует экономическую природу феодализма, как наличие полисных крестьян или фермеров — экономическую природу рабовладения и капитализма, понимаемых, разумеется, не как социум, а как хозяйственный уклад. При этом выключенность феодала из процесса материального производства не следует вульгарно трактовать как проявление тунеядства; этот факт связан с особым типом разделения общественного труда, при котором за господствующим классом закреплены другие социально значимые функции: военная, управленческая, идеологическая и т. д. Но это уже другой вопрос. Подчеркну лишь, что оборотной стороной медали как раз и было возложение забот о главной отрасли экономики на практически отлученных от выполнения этих функций зависимых крестьян.
Если, сугубо условно, свести организацию производства к расходованию совокупного продукта, произведенного в крестьянском хозяйстве, окажется, что он почти полностью оставался под контролем крестьянина — ведь помимо собственного пропитания, он должен был еще позаботиться о воспроизводстве средств производства: семенном фонде, прокорме и содержании скота, обновлении рабочего инструмента, а также хозяйственных построек, оросительных каналов, террас, защитных насаждений и т. д. Дело, таким образом, отнюдь не только в качественно ином, чем при рабовладении и капитализме распоряжении прибавочным продуктом и его соотношении с продуктом необходимым, но и в сосредоточении в одних и тех же руках тех частей совокупного продукта, которые в политэкономии называются переменным и постоянным капиталом. "Забыть" о последнем, полагая, что он воспроизводится сам собой, без регулярных, крупных и продуманных затрат из валового продукта, — значит ничего не понимать ни в феодальной, ни в капиталистической, ни в какой другой экономике. К сожалению, таких людей предостаточно, и не только среди теоретиков политэкономии феодализма: безграмотные
