нашей периодизации. Когда на заре XIX в. активизировался процесс строительства европейских наций, финские и венгерские ученые посчитали делом своей чести восстановить историю своих народов, обратившись к изучению материальных и духовных свидетельств прошлого. Поиски финно-угорской (уральской) прародины и родственных народов привели А.И. Шегрена, М.А. Кастрена и А. Регули в Россию, заново открытую в романтический период истории науки. Будучи, подобно их предшественникам, воспитанниками европейских научных институтов, они привнесли в российскую науку не только устоявшиеся исследовательские традиции, но и заложили первые камни в фундамент отечественного финно-угроведения.
О методологии: Размышления и некоторые предварительные опыты над тем, как надежней всего связать в единый текст довольно разнородный историографический и этнографический материал, подсказали способ изложения, который вкратце можно отобразить в виде следующей последовательности: эпохи — идеи — герои.
Казалось бы, сам переживаемый исторический период диктует людям изначально определенные нормы поведения, мышления и письма — «коллективные представления» (по Э. Дюркгейму), одновременно определяя цель интеллектуальной деятельности, направляющей усилия ученых-профессионалов и энтузиастов-любителей. Форма и стилистика научных произведений, датируемых примерно одним временем, также указывают на их связь с некими общими идеями, которые позволяют авторам особым образом интерпретировать находящийся в их распоряжении материал. Мир идей, по-видимому, превращает историческое время в историческую эпоху, выделяя исследовательские приоритеты, указывая на ориентиры и вырабатывая систему оценивания. То есть, мы вновь возвращаемся к мысли об исторической предопределенности большей части научных результатов, когда творческий потенциал ученой личности реализовывался в рамках доминирующей идеологии. Между тем, устойчивость идейного обеспечения науки зависела от достижительных способностей ее лидеров, а именно — от их умения продемонстрировать познавательные возможности выработанной методологии и способности увлечь за собой молодое поколение. Проблема лидеров состояла еще в том, что добиваясь выдающихся научных успехов, они сами взрывали прежние установки, своими трудами и героизмом биографий задавая столь высокую планку, за которой, как будь-то бы возникала пустота. Но эта пустота была не безвоздушным бесплодным пространством, а стартовой площадкой для поисков новых героев, новых идей, новой эпохи.
Расположение и отслеживание движения избранных нами героев в историческом времени, географическом пространстве и мире идей потребовало применения ряда специальных приемов, первостепенное значение среди которых занимает метод биографического анализа. Научная биография как жанр предполагает не только рассказ о личных успехах и неудачах ученого, но, прежде всего, исследование его мироощущения и, если можно так сказать, позиционирования в различных социальных средах. Таким образом, научные биографии выделенных персоналий в буквальном смысле находятся между социологией и историей, если учитывать индивидуальные импульсы и коллективные решения, имеющие место в конкретной ситуации. Биографические данные, в свою очередь, фокусируют внимание на истории тех научных сообществ, в которых формируются и работают интересующие нас ученые. Академические традиции, университетская жизнь, а также сведения о неформальных объединениях интеллектуалов создают «рабочий контекст», позволяющий определить степень вовлеченности ученого в общее дело, рассмотреть взаимоотношения с коллегами и работодателями.
Сделанные М. Фуко наблюдения из европейской истории знаний, подчеркнули общественную значимость научных изысканий, великих открытий и инноваций, показав тесную взаимосвязь интеллектуальной и политической истории. Финансирующие науку государственные институты, равно как и покровительствующие ученым сановники-меценаты становились участниками исследовательского процесса, пытаясь извлечь из него практическую пользу, а порой и личную выгоду. Тонкая игра между учеными и властью продолжалась с переменным успехом, точно так же, как и дружба/вражда между отдельными представителями науки и правительства. Нарушение этого баланса грозило, с одной стороны, политизацией и полным «огосударствлением» науки, с другой — дестабилизацией самого государства, вошедшего в противоречие с интеллектуальной элитой. В этой связи, в предлагаемой читателю работе значительное внимание уделено истории взаимоотношений ученых и империи. Тем более, что теория и практика европейского национализма, широко обсуждающаяся в последнее время в рамках имперского дискурса, представила достаточно оригинальный угол зрения на, казалось бы, давно известные факты. Так, имперское государство, чья устойчивость, как известно, зиждилась на наднациональной природе власти, должно было быть достаточно чутким к поликультурной реальности своего внутреннего бытия. Данная чуткость могла развиться только на основе научного знания народонаселения, открытого и описанного учеными. В том случае, если империя начинала изменять правила в пользу одного или нескольких численно доминирующих народов, ответный ход не заставлял себя долго ждать, принимая формы тайных обществ, просветительских кружков и национальных движений, программы которых также создавались на основе научных рекомендаций.
Наверное, трудно было бы представить личность ученого безотносительно его текстов. Другое дело, каким образом извлечь из научных сочинений необходимую информацию об авторе, его позиции и мировоззрении. В этом случае был предпринят опыт прочтения интересующих нас трудов, во многом опирающийся на методологические разработки ученых-литературоведов. В частности, привлекла внимание поднятая в исследованиях М.М. Бахтина проблема отношения автора к герою, применительно к этнографическим текстам — к героям, под которыми следует понимать описываемые народ(ы). Специфика этнографического текста отдаленной от современности эпохи становится ближе и понятнее, если учитывать идеологические и стилистические особенности времени, разглядеть которые может помочь «нулевая степень письма», поиски которой советовал вести Р. Барт, четко отделявший политически ангажированную оболочку текста от его глубинного ценностного ядра. Идеологическая пристрастность автора выступает не столько декларацией его политической позиции, сколько способом личной ориентации в историческом периоде. Одновременно «метафоричность» научных произведений часто указывает на подлинное отношение авторов к исследуемому материалу. Умение писать правду или максимально приближенные к правде вещи, не вступая при этом в открытую конфронтацию с режимом, стала визитной карточкой этнографов. И финно-угорская проблематика не была исключением.
Не секрет, что определяющий вклад в становление отечественной этнографии внесли приглашенные из различных европейских стран, преимущественно из Германии, ученые, опиравшиеся не только на свои полевые собрания, но и широко использовавшие наследие предшествующей литературы. Историографическая значимость так называемых «высказываний иностранцев о России», стала предметом исследования М.П. Алексеева и его школы, воспринятая затем исследователями финно-угорских народов. Далеко не всегда лицеприятные сочинения иностранных писателей, проанализированные с исторической и культурологической точек зрения приобретали, порой, совсем иное звучание. Или, как отмечал Ю.М. Лотман, следует: «...подходить к источникам этого типа как к текстам, нуждающимся в дешифровке, своеобразном раскодировании, которое должно предшествовать цитатному их использованию». Кроме того, работая с текстами историкогеографической и этнографической направленности, многие исследователи замечали некоторые закономерности, связанные со стереотипизацией рассматриваемых объектов и событий. Создаваемые таким путем ментальные карты отображали субъективированную историю стран и народов, на долгое время закрепляя в литературе те или иные символы и маркеры, изучение которых видится весьма перспективным.
Об источниках: Источниковая база данного исследования определилась из принятой концепции, предполагающей историографическую направленность работы, реализуемой в рамках
