class="p1">Важно подчеркнуть, что культ личности Сталина в среде студентов-историков после войны только усилился. Об этом свидетельствуют и многочисленные воспоминания представителей военного и послевоенного поколения. Студент послевоенного исторического факультета МГУ В. П. Смирнов вспоминает: «Для меня и для тех, с кем я общался на истфаке, Сталин был непререкаемым авторитетом. Мы не просто считали, мы твердо “знали”, что наша страна, возглавляемая гениальным вождем народов, является авангардом человечества, вызывающим восхищение и зависть всего мира. Наше психологическое состояние было довольно странным: с одной стороны, все прекрасно понимали, что можно попасть в тюрьму и за анекдот, проявляли большую осторожность в разговорах, а, с другой стороны, нередко повторяли: “Зря не посадят”» [306]. Это утверждение подтверждается и другими мемуаристами [307]. Впрочем, А. Я. Гуревич утверждал, что среди его знакомых (имен не называлось) уже к концу войны сложилось критическое отношение к советскому строю [308]. Тем не менее, он не пытается доказать, что такие настроения были широко распространены, а обвиняет своих визави (в данном случае Е. В. Гутнову) в политической близорукости.
Итак, в 1930-х — первой половине 1940-х гг. шел процесс формирования нового поколения советских историков. Для выпускников исторических факультетов была характерна высокая степень лояльности к советской власти и лично Сталину. Более того, они отличались значительно более высокой степенью адаптивности к существовавшему обществу. Об этом свидетельствует и тот факт, что даже такой скептик в отношении советской реальности, как А. Г. Маньков, в послевоенное время вполне в нее вписался и даже более того, активно участвовал в идеологических кампаниях. Травмирующий опыт военных лет стал важным фактором повышения социальной агрессии, что являлось одной из причин деятельного участия поколения 1930-х гг. в погромах следующего десятилетия.
Глава 3
Послевоенная советская историческая наука: среда и властные отношения
Советская историческая наука сталинской эпохи в большей степени, чем это свойственно «нормальной» науке, была построена на властных отношениях. Готовность историков быть частью сложившейся системы приводила к тому, что властные инстанции стремились проникнуть и легко проникали в научное сообщество. Но в то же время ученые, в свою очередь, формировали «локальные очаги власти», которые либо встраивались в сложившуюся вертикаль, либо существовали параллельно ей. То есть, советская власть выстраивала своеобразную иерархию внутри историков, на вершине которой находились лояльные власти люди, желательно с партийным билетом. Иерархия строилась как по ранговому принципу (должности и доступ к ресурсам (материальным и интеллектуальным)), так и по научному авторитету, приобретенному за счет не только научных трудов, но и умения жить в корпорации.
Помимо органов советской власти, вмешивавшихся в жизнь ученых, научное поле формировали параллельные официальным структурам неформальные сети. Они состояли из взаимосвязанных и взаимозависимых людей. Эти сети выстраивались на различной основе и могли охватывать самых разных представителей сообщества. Так, сеть мог выстроить влиятельный ученый, занимающий важные административные посты и вынужденный перекладывать большую часть черновой работы по сбору материалов для исследований на своих учеников или подчиненных (часто это было одно и то же). В свою очередь он лоббировал их устройство на работу, помогал в трудную минуту, продвигал публикации и т. д. Крупный ученый был заинтересован в сети не только из-за прагматических соображений. Такая сеть, часто состоящая из учеников, позволяла продвигать и закреплять его концепции. Примеров таких сетей много, они становились основой патронажа, о котором будет сказано ниже. Другим примером сети может являться неформальная связь между представителями разных поколений в науке. Скажем, «историки старой школы» предпочитали взаимодействовать между собой, часто помогая друг другу, что становились и одним из условий выживания в 20-40-е гг. Такую же картину можно было наблюдать и в отношении историков-марксистов, пришедших в науку в 1920-е гг. Важно, что сохранению сетей, несмотря на все внутренние конфликты, способствовало и противостояние этих поколений. Общий враг, точнее недруг, объединяет. Сетевые коалиции возникали и при выборах в Академии наук, и на заседаниях ученых советов, а также партячеек. Более того, такие сети появлялись в процессе взаимоотношений между учеными и властью. Историки часто встраивались в сети, образуемые вокруг крупных партийных деятелей. Таким образом, механизм власти строился по вертикали (отношение партаппарата — научного сообщества) и по горизонтали (отношения между группами ученых).
Взаимодействие государства и научного сообщества, на первый взгляд, формировалось по линии хозяина — подчиненного. Ученые находились под давлением как «единственно верного» учения марксизма-ленинизма, так и идеологических приоритетов «сегодняшнего дня», часто менявшихся. Согласно концепции О. Каппеса, почти все они прошли через «многоступенчатый» компромисс и все больше становились зависимы от власти [309]. От лояльного поведения напрямую зависела не только научная карьера, но и жизнь.
Главным историком (да и вообще ученым) страны провозглашался И. В. Сталин. Профессиональные историки вынуждены были пристально следить за очередными «гениальными» трудами вождя. Не будем подробно останавливаться на факторе идеологического давления, поскольку данная проблема неоднократно освещалась в исследовательских работах. Приведем лишь один характерный пример восприятия властных директив советскими историками. Так, на одной из многочисленных дискуссий того времени Н. Л. Рубинштейн заявил: «Мне кажется, что напрасно у нас так много спорили о дофеодальном периоде: существовал ли он или не существовал и можно ли употреблять этот термин. Очевидно, можно, если т.т. Сталин, Жданов и Киров их употребляют» [310].
Такое отношение к высказываниям властей было, конечно, характерно скорее для молодого поколения историков-марксистов (да и то далеко не всех), а не для всего сообщества. Старшее поколение историков, сформировавшихся как ученые еще в досоветской России, зачастую весьма формально относились к этому.
Несмотря на давление властей, у представителей научного сообщества оставались определенные возможности для свободного или относительно свободного научного творчества. Одни уходили в изучение древнейших периодов, где политизированность ощущалась не так остро, как в истории новейших периодов. Другие увлекались вспомогательными историческими дисциплинами, источниковедением, археографией, архивоведением и т. д. Третьи стремились намеренно избежать в своих работах каких-либо обобщений, делая упор на разработку фактической стороны вопросов.
Нередко вставал вопрос об интерпретации цитат классиков, которые были отрывочны, звучали туманно и в отрыве от конкретного материала. Борьба за интерпретацию — еще одна форма «творческого применения» марксизма. Анализируя творческое наследие выдающегося советского медиевиста С. Д. Сказкина, Е. В. Гутнова пришла к выводу: «С помощью… творчески интерпретируемых цитат ученый получал некоторую свободу маневра и возможность развивать свои собственные взгляды, по сути дела, чуждые догматизму и начетничеству» [311]. С. О. Шмидт вспоминал: «Мы быстро осознали то, что цитаты из сочинений классиков, даже ссылки на них, не только обороняют, но и позволяют прикрыть самостоятельность непривычных, новаторских даже, суждений и
