втягивались в конфликты с местными жителями. Даже когда не пытались заварить кашу работорговцы, концентрация такого объема богатства в обществе, где достоинства мужчин связывались с подвигами при угоне скота, должна была иметь следствием неизбежные волнения. Мейёр в другом отрывке упоминает «постоянные раздоры, разграбление амбаров, предание деревень огню, похищение скота, уничтожение посевов, рабство, нищету и все изъявления ненависти и мести, которые это порождало» [143]. В рассказе Джонсона о Натаниеле Норте [144] колония пиратов в Амбонавуле всегда представляется балансирующей на грани сползания в эти конфликты. В конце концов, когда в поисках рабочей силы для бурно развивающихся плантаций на Маврикии и Реюньоне снова появились толпы иноземных работорговцев, им должно было сразу прийти на ум задружиться с военной организацией, чужой для этого региона. Вскоре у цикоа появился бессменный военачальник и как минимум два гарнизона: окруженный частоколом лагерь рядом с Амбонавулой-Фульпуэнтом, и Вухимасина, «столица» цикоа – крепость на самом верху горы, в нескольких лигах вглубь материка от Фенериве.
У нас нет свидетельств того, что цикоа взимали дань; они просто отбирали некоторую часть всего, что ввозилось и вывозилось через порты, и осуществляли по требованию работорговцев набеги. Это предполагало необходимость поддерживать взаимопонимание с пиратами, контролировавшими порты. Однако после 1697 года, как уже отмечалось выше, по отношению к работорговцам пираты-поселенцы настроены всё более враждебно. Чем больше они втягивались в местные дела, тем чаще должны были сталкиваться с подобного рода произвольным насилием и оценивали его так же, как их малагасийские родичи. Мейёр отмечает, что цикоа были достаточно осмотрительны: законные дети иноземцев избегали поборов, им был предоставлен свободный вход и выход через порты, но этого было явно недостаточно: все источники сходятся на том, что, когда поднялся бунт, пираты его поддержали.
Вот здесь-то и выходит на сцену Рацимилаху.
Все источники сходятся на том, что отец Рацимилаху был пиратом-англичанином, известным под именем Тамо, или Том, что мать его звали Рахеной и что она была дочерью вождя клана зафиндрамисоа. Этот клан всё еще существует в окрестностях Фенериве [145]. В остальном, однако, источники сильно расходятся. Согласно Луи Карайону [146], офицеру-французу, который в продолжение нескольких лет проживал на побережье, родители Рацимилаху познакомились в Сент-Мари, но отец погиб прежде, нежели он появился на свет, скрываясь от экспедиции, выступившей против пиратов; беременная вдова, унаследовавшая после него целый арсенал и множество драгоценностей, обещала передать всё коалиции вождей, поднявшейся на борьбу с цикоа, при условии, что те провозгласят ее ребенка своим королем. Рассказ этот примечателен тем, что возникновение Конфедерации бецимисарака никоим образом не связывается здесь с Рацимилаху, но по множеству других причин в качестве источника он не годится [147]. Из повествования Мейёра [148] широко известно, что Том, отец Рацимилаху, которому удалось каким-то образом восстановить свое доброе имя в Британии, совершил экстравагантный поступок – будто бы отправил сына в отроческом возрасте в Лондон, чтобы тот наряду с немногими малагасийскими ровесниками получил бы там образование, и будто бы спустя несколько месяцев сын затосковал по родине и потребовал, чтобы его забрали домой. Тогда отец пожаловал ему изрядный запас оружия и драгоценностей и предоставил самому выбирать судьбу. В этом рассказе некоторые вопросы тоже остаются без ответа. Каким всё же образом отцу Рацимилаху удалось вернуться домой и легализовать свое богатство, позволившее ему дать своим детям образование? Какое именно образование? [149] Остался ли он в Англии, как предполагает Мейёр, или продолжал играть активную роль в событиях? И кто были его малагасийские ровесники? Мейёр утверждает, что получил эти сведения от двух стариков, которые сопровождали его в поездке в Лондон, однако информация о том, кем они были и какую роль играли в последующих событиях, отсутствует.
Полагаю, что это – небесполезные вопросы, потому как все источники свидетельствуют о существовании некоей креольской, пиратской культуры, которая не исчерпывалась Рацимилаху или даже – в будущем – малата. В 1710-е и 1720-е годы пираты всё еще торговали и совершали рейды по всему Индийскому океану. Рацимилаху сам, согласно одному источнику [150], совершал «множественные путешествия», в том числе в Бомбей и в другие места на Малабарском берегу; как мы видели, он якобы проходил стажировку при дворе сакалава, при котором в то время состояло множество советников из числа пиратов [151]. Впоследствии, пользуясь знанием кредитных инструментов, он организовал в своем королевстве торговлю с иноземными купцами [152]. Кажется, разумно будет заключить, что этот опыт не был уникален или строго ограничен кругом действительных отпрысков пиратов; и тем не менее даже в повествовании Мейёра никому из малата не отводится сколь бы то ни было активная роль в этих событиях; все ближайшие соратники и союзники Рацимилаху – молодые люди, которые так же, как и он, были как-то знакомы с пиратами и с их традициями, но которые сами при том имели чисто малагасийское происхождение. Имена их мы узнаем лишь случайно, но они время от времени всплывают в текстах: двое анонимов-компаньонов, которые отправились с ним в Англию [153]; Андриамбула, его кузен по линии матери, маленький кружок близких друзей, сопровождавших его, когда он впервые был вынужден бежать в Амбонавулу [154]; Циенгали, его «наперсник» и заместитель вплоть до самого завершения военных действий [155], и так далее.
Спустя полвека иные из его соратников делились воспоминаниями с Мейёром; едва ли достойно удивления, если в своих рассказах они приуменьшали свою личную роль в событиях той эпохи. Малагасийцы-старики, как правило, скромны. Но их скромность только лишь подогревала стремление Мейёра сосредоточить внимание на личности самого Рацимилаху, который у него представлен этаким князем эпохи Просвещения, законотворцем, личному гению которого обязана своим возникновением нация бецимисарака. Это всё же не отрицает того, что создание Конфедерации в известном смысле было экспериментом из времен, предшествующих Просвещению. Экспериментом, в котором идея, что всё сводится к личности одного харизматичного основателя и абсолютного монарха, была, по сути, лишь уловкой. Так же, как и на пиратских судах, где было удобно поддерживать репутацию всемогущих и кровожадных капитанов, чтобы внушать ужас посторонним, даже если на самом деле решения обычно принимались большинством голосов, основатели Конфедерации считали полезным, особенно в сношениях с чужеземцами, поддерживать миф о существовании всемогущего короля, а наличие множества нарядов позволяло легко создавать видимость чего-то, что напоминало бы королевский двор, без каких-либо существенных изменений во внутреннем трудовом распорядке.
Конфедерация, таким образом, не была ни детищем какой-то одной личности, ни коллективным творчеством малата. Если же
