авторитет папы, они спорили о существовании Бога.
Неверию способствовало множество факторов. Принцип частного суждения, осужденный католической церковью как приглашение к доктринальному и моральному хаосу, был провозглашен, утвержден, а затем осужден почти всеми протестантскими организациями; тем временем он подорвал цитадель веры. Размножившиеся секты боролись друг с другом, как с переизбытком потомства, разоблачали слабости друг друга и оставляли веру обнаженной перед рационалистическими ветрами. В своей войне они призвали на помощь и Писание, и разум; изучение Библии привело к сомнениям в ее смысле и непогрешимости, а обращение к разуму положило конец веку веры. Протестантская Реформация достигла большего, чем хотела. Нападки библейской критики особенно повредили протестантизму, который безрассудно опирался на боговдохновенную Библию. Улучшение социального порядка и безопасности людей смягчило ужас и жестокость; люди почувствовали себя вынужденными переосмыслить Бога в более мягких терминах, чем у Павла и Августина, Лойолы и Кальвина; ад и предопределение стали невероятными, а новая мораль посрамила старую теологию. Рост богатства и удовольствий привел к эпикурейской жизни, которая искала философию для своего оправдания. Религия стала жертвой религиозных войн. Растущее знание языческой морали и философии, азиатских культов и ритуалов приводило к тревожным сравнениям с христианством; разве мы не слышали, как Эразм молился «святому Сократу», и не видели, как Монтень сводил религиозные верования к случайностям географии и военному произволу? Развитие науки выявило действие «естественного закона» во многих случаях — например, в траектории движения комет — там, где вера видела руку Провидения. Образованные слои населения все труднее верили в чудеса, хотя безграмотные превозносили их. И эта земля, которая, согласно народной мифологии, ощущала на себе ноги Бога, была, как предполагали Коперник и Галилей, лишь пузырьком и мгновением во вселенной, неизмеримо более обширной, чем ревнивое и мстительное божество Бытия? Куда делись небеса, если теперь дважды в день верх и низ меняются местами?
Самыми мягкими скептиками были унитарии, которые в Италии, Швейцарии, Польше, Голландии и Англии высказывали сомнения в божественности Христа. Уже существовало несколько деистов, которые исповедовали веру в Бога, слабо отождествляемого с природой, отвергали божественность Христа и хотели сделать христианство этикой, а не вероучением; они были пока единичны и осторожны, за исключением тех случаев, когда, как Эдвард Герберт из Чербери, они имели достаточный статус, чтобы напугать палача; мы увидим их более активными после 1648 года. Более смелыми были «эпикурейцы» из Германии, которые смеялись над Страшным судом, который так долго не наступал, и над адом, который, вероятно, не так уж и страшен, раз там собралась вся самая веселая компания.1 Во Франции таких людей называли «крепкими умами» (esprits forts) или «либертенами» (libertins), чьи свободные нравы стали придавать современное значение слову, которое первоначально означало «вольнодумцы». В 1581 году Филипп Дюплесси-Морнэ написал книгу из девятисот страниц «De la Vérité de la religion chrétienne, contre les athées»; в 1623 году иезуит Франсуа Гарасс опубликовал кварто из более чем тысячи страниц, в котором он обличал beaux esprits, которые «верят в Бога только по форме или как в максиму государства» и принимают только природу и судьбу.2 В том же году Марин Мерсенн оценил количество «атеистов» в Париже в пятьдесят тысяч,3 но в то время это слово использовалось так свободно, что он, возможно, имел в виду деистов. В 1625 году Габриэль Науде объяснил, что божественные откровения о законах Нуме Помпилию и Моисею были баснями, придуманными для укрепления общественного порядка, а монахи Фиваиды сфабриковали свои истории о схватках с дьяволом, чтобы поднять свою репутацию и накормить доверчивую толпу.4 Франсуа де Ла Мот Ле Вейер, секретарь Ришелье и воспитатель будущего Людовика XIV, опубликовал в 1633 году свои «Диалоги Орасиуса Таберо», исповедуя общий скептицизм: «Наше знание — это ничтожество, наша уверенность — фикция, весь наш мир — … вечная комедия».5 Он был одним из тех, чья вера померкла перед множественностью непогрешимых вероучений. «Среди этой бесконечности религий нет человека, который не верил бы, что владеет истинной, и осуждал бы все остальные».6 Несмотря на свой скептицизм, он женился в семьдесят восемь лет и умер в постели в восемьдесят четыре года. Как хороший скептик, он примирился с Церковью.
Большая часть этого французского скептицизма была негативным отголоском Монтеня. Он стал позитивной и конструктивной силой в друге Монтеня Пьере Шарроне, священнике из Бордо, который провел с ним последний обряд и унаследовал его библиотеку. Трехтомное «Описание мудрости» Шаррона (Traité de la sagesse, 1601) неадекватно названо систематизацией Монтеня; это скорее самостоятельный трактат, во многом обязанный «Эссе», но несущий на себе печать серьезного и учтивого характера Шаррона. Все знания, говорит он, происходят от органов чувств и потому подвержены многочисленным ошибкам и ограничениям, свойственным чувствам; истина не для нас. Глупцы утверждают, что истина доказывается всеобщим согласием и что vox populi est vox Dei; Шаррон же считает, что голос народа — это голос невежества, мнения, изготовленного для него, и что следует особенно скептически относиться к тому, во что широко верят.7 Душа — это таинственная, беспокойная, ищущая деятельность, связанная с мозгом и, по-видимому, умирающая вместе с телом.8 Религия состоит из недоказуемых тайн и множества абсурдов, она виновна в варварских жертвоприношениях и нетерпимой жестокости. Если бы (как повторял Вольтер) все люди были философами, любителями и практиками мудрости, религия была бы не нужна, а общество жило бы по естественной этике, не зависящей от теологии; «Я хотел бы, чтобы человек был добродетельным без рая и ада».9 Но учитывая природную порочность и невежество человечества, религия является необходимым средством для достижения нравственности и порядка.10 Поэтому Шаррон принимает все основы христианства, вплоть до ангелов и чудес,11 и советует своему мудрецу соблюдать все религиозные обряды, предписанные церковью, к которой, пусть и случайно, он принадлежит.12 Истинный скептик никогда не станет еретиком.13
Несмотря на эти ортодоксальные выводы, один из современных иезуитов относил его к числу самых злых и опасных атеистов,14 А когда Шаррон внезапно умер в возрасте шестидесяти двух лет от апоплексического удара (1603), благочестивые люди назвали это Божьей карой за его неверность.15 Незадолго до смерти он подготовил второе издание, в котором смягчил наиболее опрометчивые места и заверил своих коллег-церковников, что под Природой он подразумевает Бога; тем не менее его книга была включена в Индекс. В течение полувека она значительно превзошла по популярности «Эссе» Монтеня; с 1601 по 1672 год «De la sagesse» вышло тридцать пять изданий во Франции, а в XVIII
