возникает вопрос о том, какая из версий является Словом Божьим. 27 Имелись хронологические невозможности и противоречия. В Послании к Римлянам (III, 20–28) Павел учил, что человек может быть спасен только верой, а не делами; Послание апостола Иакова (II, 24) учило как раз противоположному; что же было Божьим мнением и Словом? Такие разные тексты, указывал философ, порождали жесточайшие, даже убийственные ссоры между теологами, а не то доброе поведение, которое должна внушать религия.
Были ли ветхозаветные пророки голосом Бога? Очевидно, они не опережали знания, которыми обладали образованные люди своего времени; «Иисус Навин», например, считал само собой разумеющимся, что солнце, пока он не «остановил» его, вращается вокруг земли. 28 Пророки преуспевали не в учености, а в интенсивности воображения, энтузиазме и чувствах; они были великими поэтами и ораторами. Возможно, они были боговдохновенными, но если это так, то это происходило в процессе, который, по признанию Спинозы, он не мог понять. 29 Возможно, им снилось, что они видят Бога; и они могли верить в реальность своего сна. Так, об Авимелехе мы читаем, что «Бог сказал ему во сне» (Быт. xx, 6). Божественным элементом в пророках были не их пророчества, а их добродетельная жизнь; и темой их проповедей было то, что религия заключается в хорошем поведении, а не в тщательном соблюдении ритуалов.
Были ли чудеса, записанные в Библии, реальным прерыванием нормального хода природы? Разве грехи людей вызывали огонь и потоп, а молитвы людей давали плодородие земле? Подобные истории, полагал Спиноза, использовались авторами Писания, чтобы достучаться до понимания простых людей и подвигнуть их к добродетели или преданности; мы не должны воспринимать их буквально.
Поэтому, когда в Библии говорится, что земля бесплодна из-за грехов людей или что слепые были исцелены верой, мы должны обращать на это не больше внимания, чем когда там говорится, что Бог гневается на грехи людей, что он печален, что он раскаивается в том, что обещал или сделал добро, или что, увидев знамение, он вспомнил что-то, что обещал; эти и подобные выражения либо брошены поэтически, либо связаны с мнением и предрассудками автора. Мы можем быть абсолютно уверены, что каждое событие, достоверно описанное в Писании, обязательно произошло, как и все остальное, в соответствии с естественным законом; и если там излагается что-либо, что, как можно доказать в определенных выражениях, противоречит порядку природы или не выводимо из него, мы должны считать, что это было вброшено в священные писания нерелигиозными руками; ибо все, что противоречит природе, противоречит разуму, а все, что противоречит разуму, абсурдно. 30
Это была, пожалуй, самая откровенная декларация независимости, сделанная современным философом во имя разума. В той мере, в какой она была принята, она означала революцию более глубокого значения и результатов, чем все войны и политика того времени.
В каком же смысле Библия является Словом Божьим? Только в том, что она содержит моральный кодекс, способный сформировать человека к добродетели. В ней также содержится много того, что привело — или было приспособлено — к человеческому пороку. Для большинства людей (слишком одержимых повседневными заботами, чтобы иметь досуг или способность к интеллектуальному развитию) библейские истории могут быть благотворным подспорьем в нравственном развитии. Но акцент религиозного учения всегда должен быть сделан на поведении, а не на вероучении. Достаточно верить в «Бога, то есть в высшее существо, которое любит справедливость и милосердие», и чье поклонение «состоит в практике справедливости и любви к ближнему». Никакой другой доктрины не требуется. 31
Помимо этой доктрины, мысли должны быть свободными. Библия не задумывалась как учебник по науке или философии; они открыты нам в природе, и это естественное откровение — самый верный и универсальный голос Бога.
Между верой, теологией и философией… нет ни связи, ни родства. Философия не ставит перед собой никакой цели, кроме истины; вера… не ищет ничего, кроме послушания и благочестия. Вера, таким образом, предоставляет наибольшую свободу философским рассуждениям, позволяя нам без порицания думать о чем угодно, и осуждая как еретиков и раскольников только тех, кто учит мнениям, порождающим ненависть, гнев и раздоры. 32
Так Спиноза, в своей оптимистической вариации, возобновил различие Помпонацци между двумя истинами, теологической и философской, каждая из которых, хотя и противоречит друг другу, может быть разрешена одному и тому же человеку в одном случае как гражданину, в другом — как философу. Спиноза допускает для светских чиновников право принуждать к повиновению законам; государство, как и человек, имеет право на самосохранение. Но он добавляет:
С религией дело обстоит совершенно иначе. Поскольку она заключается не столько во внешних действиях, сколько в простоте и истинности характера, она находится вне сферы действия закона и государственной власти. Простота и истинность характера не вырабатываются ни принуждением евреев, ни властью государства; никого во всем мире нельзя принудить или законодательно ввести в состояние блаженства; средства, необходимые для такого достижения, — это верное и братское наставление, разумное воспитание и, прежде всего, свободное использование индивидуального суждения. В силах каждого человека обладать высшим правом и властью свободного суждения…и самому объяснять и толковать религию». 33
Общественное исповедание религии должно быть подконтрольно государству, ибо, хотя религия может быть жизненно важной силой в формировании морали, государство должно оставаться верховным во всех вопросах, касающихся общественного поведения. Спиноза был таким же твердым эрастианцем, как и Гоббс, и следовал за ним в подчинении церкви государству, но он предупреждал своих читателей: «Я говорю здесь только о внешнем соблюдении… не о… внутреннем поклонении». 34 И (вероятно, имея в виду Людовика XIV) он с горячим негодованием осуждал использование религии государством в целях, противоречащих тому, что он считает основой религии — справедливости и благожелательности.
Если в деспотическом государстве высшей и главной тайной является одурачивание подданных и маскировка страха, сковывающего их, под надуманным одеянием религии, так что люди могут сражаться за рабство так же храбро, как за безопасность, и считать не позором, а высшей честью рисковать своей кровью и жизнью ради тщеславия тирана; то в свободном государстве не может быть задумано или предпринято более злонамеренной меры. [Когда закон вступает в сферу умозрительной мысли, когда мнения подвергаются суду и осуждаются наравне с преступлениями, а те, кто защищает их и следует им, приносятся
