Перед нами — отчетливый процесс, по–видимому, весьма позднего создания истории Рима, с главной целью — обосновать права Рима на мировое господство. Конечно, такая цель оправдала все средства.
Мы не будем приводить всех параллелей римской и греческой историй; отметим только, что в первоначальной истории Рима очень многое было заимствовано у Геродота, в частности описание событий, происходивших во время «царского периода Рима» (7 первых царей). Эти странные параллели продолжаются и при движении вверх по римской истории. Радциг описывает, например, исключительно многозначительную параллель между историей Троянской войны и историей т.н. Вейентской войны. А ведь Вейентская война — это уже поздний период римской истории, а не ее начало. «Продолжительность осады Вей — 10 лет — такая же, какую имела Троянская война и осада мессенской крепости Итомэ. Отряд римских всадников, отправляясь осаждать Вей, дает клятву возвращаться не иначе, как победителями. Так клялись спартанцы, отправляясь против Итомэ. Троянский конь выпускает греков, чтобы напасть на троян в такое время и с той стороны, откуда нельзя было ожидать нападения. Так же неожиданно появляются римляне в храме из своего подкопа. Хитроумный Уллис похищает в Иллионе палладиум, с которым связана была судьба Трои; римские воины похищают внутренности жертвенного животного, залог своей победы. Наконец, все ведение войны, победы и неудачи римлян очень напоминают приключения греков, осаждавших Трою, воспетые в бессмертной поэме Гомера.
Со многими греческими оттенками написана также история не вполне ясного для нас децемвирата. Романтическая подкладка ниспровержения власти децемвиров вызывает невольное сравнение с изгнанием Пизистратова сына Гиппия из Афин. Черты того же влияния видит историк Моммзен еще в судьбе изгнанника Кориолана, этого римского Фемистокла» ([34], стр. 9—10).
Все эти факты откровенного параллелизма имеют, по нашему мнению, большее значение, чем это обычно признается. Что, собственно, означает ссылка на «греческий оттенок»? Только одно: авторы «римской истории» — и, в первую очередь, Тит Ливий — беззастенчиво списывали у авторов «греческой истории», а быть может, и наоборот. Подобного рода списывание друг у друга указывает, кстати говоря, на то, что создание «римской» и «греческой» историй происходило, скорее всего, одновременно.
«С другой стороны, греческая историография имела и полезное значение для достоверности римской истории. Дело в том, что в городах Великой Греции, несомненно, существовала летопись» ([34], стр. 10). Снова возникают вопросы: откуда эта уверенность? Кто может предъявить эти летописи? Почему глухие намеки, которые извлекаются из труда все того же Ливия (см. [34], стр. 10), считаются за авторитетное доказательство существования этих анналов?
Далее Радциг переходит к исследованию «римской традиции». Вот, оказывается, как подразделяется эта традиция: «Первую ступень ее можно назвать верной действительности (как это устанавливалось? — Авт.), вторая уже делает некоторые уступки патриотическим требованиям современников, а последняя изображает события так, чтобы их течение происходило вполне во вкусе читателей.
Типичным примером такого развития традиции представляется рассказ о галльском погроме… Первый вариант, самый древний и свободный от всяких патриотических вымыслов, передается Полибием. Галлы, по его словам, заключивши с римлянами договор, беспрепятственно и невредимо вернулись домой. Второй вариант, диодоровский, уже выводит на сцену Камилла, причем, однако, этот последний побивает галлов не на развалинах Рима и не в момент заключения капитуляции, а через год… Совсем по–другому излагается дело у Ливия. Камилл тут является на помощь осажденным в Капитолии как раз в тот момент, когда взвешивали золото, и произносит достойные римлян слова, что не золотом, а железом платят римляне. Затем начинается битва, и вчерашние победители галлы терпят такое поражение, что даже некому сообщить на их родину. Насколько выигрывает красота описания, настолько проигрывает истина» ([34], стр. 11). Подчеркнем, что, по заявлению самого Радцига, этот пример — типичный. Он демонстрирует типичный процесс написания псевдоисторического романа, каким, по–видимому, и является труд Ливия, романа, написанного, конечно, на основе каких–то документов (скорее всего, немногочисленных и, что главное, в большинстве своем не дошедших до нас, так что какое–либо их обсуждение — весьма скользкое занятие). В лучшем случае, Ливий не фальсификатор, он — лишь амплификатор, вдохновенно творящий роман, никого не стараясь сознательно ввести в заблуждение.
«Таким образом, мы видим, как видоизменялась традиция, переходя из–под пера одного автора к другому. Открывались новые документы, вносились добавления, придумывались новые имена, события (например, Камилл. — Авт.), которых не знали прежние писатели. И если таким образом вошло в историю кое–что истинное, то столько же и сочиненного. На последнем поприще особенно прославился анналист Валерий Антий. Сам Ливий не раз обвиняет его в неумеренной лжи, в ужасном преувеличении цифр… И, несмотря на это, Валерий Антий во многих случаях оказывается его руководителем. Оттого–то все Валерии у Ливия оказываются чем–то вроде героев ложноклассических поэм — бескорыстные, гуманные защитники угнетаемых плебеев. К сожалению, надо сказать, что упрек, делаемый Ливием Валерию Антию, относится в большей или меньшей степени и к другим анналистам. Даже древнейший анналист Рима Фабий Пиктор не безупречен в этом отношении. Уже Полибий упрекает Фабия за чрезмерное восхваление своей фамилии, а для нас этот факт стоит вне сомнений… Откуда могло взяться в истории такое пространное описание подвигов Фабиев и их истребления при Кремере? Несомненно, что в доме Фабиев существовали семейные записи, и их–то, быть может, прикрасивши, ввел Пиктор в свои анналы. (Откуда взялось это слово «несомненно»? Этими «несомненными» предположениями переполнена история. — Авт.). Интересы своего дома он считал настолько тесно связанными с интересами государства, что день при Кремере отнес к траурным страницам государственной жизни…
Итак, все анналисты внесли в историю большую или меньшую долю субъективного элемента, так что общее впечатление от симпатий Ливия получается довольно пестрое: по своей добросовестности (!! — Авт.) он не мог подчинить взгляды анналистов один другому и предпочел передать их целиком. Наряду со своими взглядами некоторые анналисты, как было сказано, вносили и прямо произвольные, выдуманные происшествия или приводили такие подробности, которые прямо обнаруживают свою искусственность… Особенно много фантазировали анналисты, когда надо было подробно рассказать какое–либо происшествие или привести в связь с другими» ([34], стр. 12—13).
Далее Радциг рассматривает вопрос о многочисленных параллелях в римской истории, о постоянных повторах одних и тех же событий в слегка видоизмененной обстановке. «Подобных случаев можно привести несколько из истории Ливия. Например, романтическая подкладка и обстоятельства, сопровождавшие изгнание царей, совпадают с историей изгнания децемвиров даже в мелочах. Сецессия плебеев, закон о провокации, закон о плебисцитах упоминаются трижды, как можно объяснить это? Верить ли традиции и считать достоверным каждое из перечисленных событий или же сделать ограничение?» ([34], стр. 13).
Морозов предлагает следующее объяснение этих параллелизмов: в руках Ливия (или, скорее, неизвестных нам его предшественников, которых Ливий амплифицировал) имелись отдельные разрозненные записи одних и тех же событий, сделанные различными авторами (и потому расходящиеся в деталях). Первые составители «римской истории» приняли эти фрагменты за описание различных событий и по своему разумению разместили их последовательно в рамках уже принятой ими хронологической схемы. Это объяснение мы обсудим в своем месте. Здесь же лишь заметим, что хотя пока оно имеет чисто умозрительный характер и не подкреплено фактами, но все же оно довольно правдоподобно объясняет наличие параллелизмов, тогда как традиционные историки (в том числе и Радциг) никаких других разумных объяснений не предлагают.
Апокрифичность источников
«Но одни повторения не могли еще удовлетворить желанию анналистов дать публике связный рассказ — они стали вносить в рассказ те события, которые совершались у них на глазах» ([34], стр. 14). Тем самым заметим, современность превращалась в древность, события, происходившие с современниками хрониста, объявлялись им происшедшими много сотен лет назад и апокрифировались в древность. Не имея никакой альтернативы сложившейся исторической схеме, историки вынуждены ограничиваться раздраженной констатацией этих фактов, не делая из них выводов.
