В те годы дальние, глухие,
В сердцах царили сон и мгла:
Победоносцев над Россией
Простёр совиные крыла…
К этим давно известным положениям я добавлю лишь некоторые моменты, связующие развитие России на рубеже XIX–XX веков с Серебряным веком, характеристики сего века, его генезис, список главных действующих персонажей, в общем, всё то, что и позволило мне именовать его Мельхиоровым веком.
Мельхиор – дешёвый сплав меди и никеля, долгое время использовавшийся как имитация серебра. Вилки, ложечки, ножи… Бывают всерьёз рассчитанные на удачу подделки, фальшивки, но мельхиор – крайне наивная, «мещанская» замена серебра. Примерно, как сейчас соотносимы бриллианты и стразы…
Вот попустил я здесь многострадальный эпитет «мещанская», и сразу чувствую некую вину, во всяком случае необходимость уточнения. Излюбленная мишень журнала «Крокодил» «мещане» 1950-х годов, после тяжелейших десятилетий желавшие, чтобы у них на столе «всё блестело и серебрилось», – наивные люди, невинные в сравнении с теми самодовольными, пресыщенными, экзальтированными негодяями Мельхиорового века, слушателями лекций Владимира Соловьёва, жадными зрителями ресторанных акций, инсталляций и скандалов.
Допустим, я со своей оскорбительной придумкой «Мельхиоровый век» тенденциозен. Оттолкнёмся тогда от бесстрастных, давно утвердившихся определений содержания Серебряного века, взятых не из памфлетов, но энциклопедий и справочников:
«Декаданс, апокалипсические чаяния, ощущение кризиса как в жизни, так и в искусстве, были связаны с распространением в России идей Шопенгауэра, Ницше и Шпенглера, с одной стороны, и с предвосхищением новых революций, с другой. Фиксируя состояние хаоса, осознание “конца” ницшеанцы искали – своего Сверхчеловека, символисты – Андрогина, акмеисты – Нового Адама, футуристы – “будетлянина”. Крайний индивидуализм, эстетизм (в декадентской части символизма), проповедь Мировой Души, нового дионисийства, соборности (у “младших” символистов)…»
И вновь вернёмся на перекрёсток литературы и истории:
…И не было ни дня, ни ночи,
А только – тень огромных крыл;
Он дивным взором очертил
Россию, заглянув ей в очи
Стеклянным взором колдуна…
В принципе, бывает, оценки поэтов принимаются историками, но, как правило, поэтический гений в тех случаях подкрепляется и личным живым взглядом: поэт + очевидец, современник (Денис Давыдов, Жуковский в 1812 году). Но странная это картина, вдумайтесь: Блок, пишущий в своём дневнике: «Всё заволакивается. Первое марта. Победоносцев бесшумно садится на трон, как сова». Это ведь о 1 марта 1881 года, об убийстве Александра II, воцарении ученика Победоносцева Александра III, карьерном взлёте самого Константина Петровича. И сопоставьте эту запись с годом рождения поэта – 1880-м…
Конечно, ту эпоху он представлял по книгам, журналам, и если там написано: обер-прокурор Победоносцев преследовал «одинокого философа», «рыцаря-монаха» – то уж всё! Правда, гений и в своей ограниченности гениален, и Блок, подбирая для Победоносцева ночную птицу, посерее, помрачнее, выбирает именно сову ! Вечный символ мудрости, спутница богини, отчеканенная на монетах древних Афин. Но яркостью оперения и говорливостью – да, уступает…
«В сердцах царили сон и мгла» – и это правильно подмечено: несовпадение жизненного ритма заметно не только на календаре, но и на циферблате. Уважающая себя богема засыпает принципиально не в те часы, что работяги. Попробуйте только представить клубы «Бродячая собака», «Приют поэтов», «Башню» Вяч. Иванова и прочие серебряновековые, равно и сегодняшние клубы, открывающимися в 7 утра, по заводскому гудку…
И главное, именно тогда, в той атмосфере, вполне богемно и «хипово» повели себя и Государственная Дума, потом и полиция, Генштаб, «бизнес-элита». Вспомнить хоть самого знаменитого капиталиста эпохи Савву Морозова: когда он фабриками-то успевал руководить? – целыми днями был с Горьким, актрисой Андреевой, свободными художниками, галеристами, мхатовцами…
И, говорят, застрелился в Ницце.
По поводу самого термина. От «Метаморфоз» Гесиода пошло деление: при Кроносе (Сатурне) был Золотой век, потом при Зевсе (Юпитере) – Серебряный, в понимании, что всё же поплоше. Более на нас похожим было приложение этой модели к древнеримским литературе и общественной жизни. Золотой век, Гораций, Овидий, Вергилий, потом некая пауза, затишье и – Серебряный век, Марциал, Проперций. И в России по началу определение «Серебряный» означало некое возобновление после паузы, хотя и не на таком уровне, как в Золотой век. Это потом уже Бердяев заявил, что всё-таки мы – самые утончённые, что «в России никогда ранее не было такой…».
И наш учебник литературы, словно бы «пожимая плечами», подтверждал: в 1880-е, 1890-е годы «господ писателей никого-с нет-с!.. Два великих умерли, третий Толстой изволил увлечься толстовством. От “Войны и мира”, “Анны Карениной” публично отрёкся… Ничего литературного не пишет-с… Так что тишина-с».
А потом сразу вдруг – целый фонтан: Блок, Бальмонт, Брюсов, Белый, символисты, акмеисты, футуристы, имажинисты…
Для вящей убедительности картины был проделан фокус: «зажившегося» Лескова (!), плодотворно работавшего аж до 1895 года просто вычеркнули из схемы. Он, правда, много ещё чем провинился перед создателями схемы, и наши учебники литературы составились вообще без автора «Левши», «Тупейного художника»…
Далее по культуре эпохи «Дна династии», самой утончённой в истории России, по определению Бердяева, свидетеле и важном соучастнике кризиса империи, я пройду пунктиром нескольких выразительных фактов из Серебряного века.
1. Не поделённое покушение
Евгения Ланг свидетельствовала: «Брюсов выступал с большим успехом, как обычно. По завершении лекции, в большой тесноте к ним протиснулась молодая поэтесса Нина Петровская, выхватила револьвер, нацелилась Брюсову в лоб. Но тот уверенным движением поддел её руку. Пуля вонзилась в потолок. У Нины ранее был роман с Брюсовым».
Такое может случиться во многих творческих сообществах, но всё дальнейшее – только у мельхиоровцах. Щербаков и Ашукин, авторы книги о Брюсове, писали: «Со свойственным ему эгоцентризмом бывший на том вечере Андрей Белый принял это как покушение на себя».
Сам Андрей Белый вспоминал: «Нине пришла фантазия или рецидив в меня выстрелить, но побеждённая (моей) лекцией, она вдруг обернула гнев на Брюсова, выхватила револьвер…»
Не поделённой оказалась не только попытка убийства, но и сама поэтическая, побеждающая дам лекция: Брюсова или Белого? (Больше всё же свидетельств, что – Белого.) А револьвер из руки поэтессы Петровской по разным воспоминаниям выбивали: сам Брюсов, поэт Соколов-Кречетов, поэт Элис…
Той бы первой свидетельнице, Евгении Ланг, сестре Александра Ланга, тоже – не смейтесь – поэта (в Серебряный век их в Петербурге было больше, чем извозчиков, банщиков и городовых вместе взятых), сообразить и подыграть: раз уж у поэтессы Петровской в руке был семи зарядный револьвер, то намеревалась она стрельнуть: и в Брюсова, и в Белого, и в поэта Соколова-Кречетова (две пули? На такую важную двуглавую поэтическую птицу?), и в Элиса, и в Ланга. А подослали её на лекцию символистов, допустим, акмеисты или имажинисты, эго – или просто – футуристы.
А вы ещё изволите толковать о Пугачёвой с Галкиным, Киркоровым, о Наташе Королёвой с Королёвым, Тарзаном, или о Билане с Рудковской и кем-то там ещё…
2. Дуэль… Будем стреляться – сквозь Фату Моргану
Однажды поэт Максимилиан Волошин создал, на базе творчества молодой поэтессы Елизаветы Ивановны Дмитриевой, как ныне выражаются, проект « Черубина де Габриак». Свою роль «продюсера» выполнил «под ключ», придумав кроме звучного псевдонима несколько установочных биографических штрихов: красавица, католичка, талантливейшая поэтесса, таинственная, не желающая показываться в тусовке. Обеспечил начальную рекламу, написал предисловие к первой подборке стихов Черубины в журнале «Аполлона» № 2 за 1909 год.
Бурный успех. Страстно влюбившемуся в «католическую поэтессу» Маковскому, редактору «Аполлона», нужно было предъявить хоть что-то, и он получает: Её Голос. Черубина периодически звонит ему, определителей номера ещё не придумали…
Дальнейшие черты образа Прекрасной Незнакомки прорывались в прессу уже помимо воли «продюсера» Волошина: «графиня, воспитывалась в католическом монастыре, огненно-рыжая, редкой красоты, рано потеряла мать, полностью предана своему исповеднику, полна мистической, почти кощунственной любви к Христу, мечтает посвятить ему жизнь».
